Бельский, с лицом серьезным и даже почтительным, вышучивал многие, весьма ценные описания боевых операций: «Написано-то это хорошо, слова красивые, но сама операция… да разве можно сравнить с Новинском!» Или, получив номер газеты с двумя подвалами, посвященными Шаврову, критиковал буквально каждую строчку: «Верных слов не нашли. Конечно, немало еще есть завистников…» Или заводил разговор о том, что кто-то пытается «умалить роль командира корпуса», или прямо говорил, что ему стыдно за людей, которые стараются присвоить себе заслуги Шаврова…

Для этой цели и была затеяна теоретическая конференция. Все то, с чем Шавров никогда бы не примирился раньше, все то, что претило здравому смыслу и вкусу, теперь стало возможным. Самому себе в том не признаваясь, Шавров ждал этих разговоров и намеков и полунамеков, и если Бельский молчал, Шавров сердито кашлял и раздражался, и на следующий день снова возникала необходимость в их личном свидании.

Бельский был человеком расчетливым, а в таких делах расчет вполне заменяет ум: расположение Шаврова подымало Бельского в глазах подчиненных и должно было оказать влияние на округ.

И все же главный расчет Бельского был в другом. Сосредоточенность Шаврова на одной, пусть замечательной, и в самом деле замечательной, боевой операции лишала его широкого видения, а следовательно, мешала обогащать свой опыт и развиваться. Бельскому эти добровольные шоры были дороже всего. Впервые в жизни его праздность, его неспособность к науке, его отвращение к движению мысли были странным образом регламентированы и поощрены. Впервые никто не смел смеяться над его ограниченностью и нерадивостью и жаловаться на его невежество и грубость. Он потому и не придал большого значения осенним осложнениям с Иваном Алексеевичем, что считал возможным все уладить начальственным окриком. Он потому и испугался так статьи Федорова, что гласность и грубый окрик несовместимы. И для того чтобы покончить со всем этим раз и навсегда, Бельский привез федоровскую рукопись к командиру корпуса. Ему не столько хотелось похвалиться своим усердием, сколько нужно было получить решительное слово Шаврова. Это слово, как щит, должно было прикрыть отзыв Рясинцева — Кирпичникова, отзыв, которому пора было дать ход.

Бельский поначалу ни слова не сказал об этом отзыве. Он знал, что Шавров не любит дешевой демагогии и можно легко испортить все дело. Он доложил о статье Ивана Алексеевича без ужимок и вообще без всяких восклицаний. Интонация его была скорее грустная, чем возмущенная. Конечно, Бельскому трудно даже поверить, что такая статья родилась в его дивизии, но он, Бельский, знает, как внимателен командир корпуса к теоретической учебе и росту офицеров, и возможно, что сам он захочет помочь комбату Федорову. Что же касается выпячивания роли генерала Северова в федоровской статье, то тут Бельский молчит… не мне же, мол, судить, кто Северов, а кто Шавров.

Прощаясь, он сказал, что просит разрешения оставить отзыв о статье, который написан группой офицеров дивизии, глубоко возмущенных…

Едва Бельский уехал, как Шавров взял статью Ивана Алексеевича и прочел ее, что называется, залпом. Дважды ординарец напоминал генерал-лейтенанту, что ужин ждет его, но Шавров ничего не слышал. И только поздно ночью он попросил подать ему в кабинет горячего чаю, лимон и рюмку коньяку. Шавров, с тех пор как был ранен, страдал тяжелой сердечной болезнью, и врачи посоветовали маленькие дозы коньяку: расширяет сосуды.

Но сейчас Шавров предпочел бы стакан спирта. Впечатление от статьи Ивана Алексеевича было оглушающим. Первое, о чем он подумал, что Бельский оказался прав. Хотя отношения их за последнее время были весьма доверительными, Шаврову постоянно казалось, что Бельский в чем-то пересаливает, пережимает, чересчур акцентирует, что предположения Бельского, которые тормошили больную ревность Шаврова, все-таки не всегда справедливы. Но, оказывается, Бельский прав. Перед Шавровым лежал документ, направленный прямо против него.

«Некоторые уроки»… Название настораживающее. Уроки? Да, уроки… И как раз эти некоторые уроки заключаются в том, что он, Шавров, поступал неверно. Можно, конечно, возразить, что неверно поступал командир дивизии Бельский, но Шавров не из тех, кто способен свалить вину на подчиненных. План операции был его, Шаврова. Это его операция, он за нее в ответе. Как будто военный читатель, прочитав «Уроки», назовет Бельского виновником задержки перед первой траншеей противника! Конечно же, он назовет Шаврова. Шавров и Новинск — это нераздельно, это навсегда. Да, так, навсегда. Слово, которое в молодости так пугало его — «навсегда», — это слово теперь, когда он стал стар, казалось ему прекрасным. Навсегда, на веки вечные, то есть и тогда, когда меня не будет. Это слово, это понятие — единственное оправдание жизни и единственное объяснение ее конца. Для того и дается жизнь человеку, чтобы у него был свой Новинск. Нет, он не может позволить, чтобы все рухнуло и чтобы о нем, о Шаврове, вспоминали только в связи с «Уроками». Какие это уроки? Так, ясно, садитесь… А кто в это время командовал корпусом? Генерал-лейтенант Шавров. Так, ясно, садитесь…

Шавров резко отодвинул статью и встал. С этим кончено. Надо только подписать отзыв, или, как они там его называют, рецензию, и кончено. Впрочем, ведь Бельский сказал, что можно не подписывать, достаточно его согласия… Но это безразлично: согласие и подпись — это одно и то же. Он согласен, и кончено. «Кончено, кончено, кончено», — повторял он, шагая по своему темному кабинету.

Но ничего не было кончено. Шавров это понял через час, когда прочел отзыв «группы офицеров». Сначала он пробежал глазами этот отзыв (достаточно, чтобы ознакомиться!), потом прочел внимательно, прочел еще и еще раз, медленно вчитываясь и вдумываясь в каждое слово, а иные слова произнося вслух.

Рукопись Ивана Алексеевича он так внимательно не читал. Едва начав ее, Шавров уже понял ход мысли, ее направленность; система слов была ему безразлична. Когда началась операция и определился неуспех Бельского и когда Шавров знал, что полк лежит на льду и не может подняться, он находил слова куда более гневные, чем те, которые нашел Иван Алексеевич через два года…

Но этот отзыв на двух листках, скрепленных булавочкой, этот отзыв, напечатанный на машинке и никем не подписанный, Шавров вынужден был читать несколько раз подряд. Так, вот, значит, какая цена у бессмертия!

«Находятся люди, которые бросают ком грязи в героев», — читал Шавров, с трудом вспоминая командира роты, Федорова Ивана Алексеевича. Кажется, там, на льду, он был ранен, но поднял своих людей, а теперь, полюбуйтесь, бросает в них ком грязи…

«Клеветнические утверждения товарища Федорова о том, что дивизия не могла овладеть первой траншеей…» — читал Шавров. О да, конечно, мы могли овладеть первой траншеей, просто это не входило в наши планы. Наши планы — разрешите доложить — были такими, чтобы одна дивизия успешно штурмовала немцев, а другая лежала на льду под огнем. Не правда ли?

Прошел еще час. Шаврову все было ясно в этом отзыве, который ему предстояло скрепить своим согласием. Ясно было все, кроме, пожалуй, одной фразы. В отзыве говорилось о наших потерях и о неправильном подходе к этому делу со стороны товарища Федорова. Делались намеки на то, что существует какой-то новый подход к делу…

Но что же тут не понять? Смелей, смелей! Мысль ясная: «Потери были такими, какими они должны были быть». Но разве известно, какие должны быть потери и сколько человек должно погибнуть? Значит, нельзя сделать так, чтобы людей гибло меньше? Все просто и ясно: «Потери были такими, какими они должны были быть». И то, что Шавров остановил машину там, в Новинске, услышав рыдания старой женщины, и вместе с ней склонился над телом солдата, это все, значит, зря, это только минутная слабость, тема для писателя? Но он-то, Шавров, знает, о чем он думал тогда. Он-то помнит, что думал тогда о наших потерях, которые могли быть меньше. Так разорвать, сжечь эти подлые листки, этот отзыв, или, как там они его называют, рецензию…

А статья Федорова? На эту статью он сам ответит, он найдет другие слова и другой путь. Слова — может быть… Но другой путь? Шаврову уже было ясно, что третьего пути нет и что ему надо решать: либо — за, либо — против.