1
На первую неделю марта Северов назначил учение дивизии, которой командовал Бельский. Все сейчас только этим и занимались. Настроение Ивана Алексеевича было особенно приподнятым. Редакция «Вестника» прислала ему письмо: «Уроки» печатаются, поправки незначительные. Иван Алексеевич отлично понимал, что теперь больше, чем когда-либо, он обязан успешно решать боевые задачи.
Учение было назначено на понедельник, а на субботу Иван Алексеевич получил приглашение от Кати приехать в типографию на празднование Дня Советской Армии.
Иван Алексеевич читал письмо, чувствуя на себе пристальный взгляд Тамары. Катя писала, что ребята давно уже готовятся к этому дню, кое-кого из военных уже пригласили, и все просят, чтобы приехал «Сашин майор». Будем очень рады, Иван Алексеевич, приезжайте вместе с женой.
— Почитай-ка, — сказал Иван Алексеевич Тамаре, бросив письмо на стол, — зовут нас в субботу на праздник.
— Зовут? Нас? Куда?
— Я думал, что ты догадалась. Письмо от Екатерины Григорьевны. Пора бы и тебе с Сашей познакомиться. А то я все рассказываю, а ты…
— Можешь мне вообще ни о чем не рассказывать, — перебила его Тамара.
— Почему ты так груба со мной?
— Как умею. Я грубая. Ты не знал?
— Ты раздражена, а почему, не понимаю, — сказал Иван Алексеевич. — Ты же прекрасно знаешь, что это сироты, отцы погибли на войне, это же их праздник.
— Вот ты и поезжай, — снова перебила его Тамара.
— Нет, так нельзя, — горячился Иван Алексеевич, — нас обоих приглашают. Ведь ты даже не заглянула в письмо…
— Вот когда будешь генералом, тогда заведешь себе секретаршу, она тебе будет вслух письма читать.
— Тамара!
Она накинула платок, рванула с вешалки пальто и выбежала вон.
«Может быть, и мне не ехать, — подумал Иван Алексеевич. — Да нет, нельзя так, конечно, я должен быть там».
И он все время мысленно повторял «должен» вместо «хочу». Должен. Это слово как бы снимало с него часть вины перед Тамарой.
«Вины? — мысленно спрашивал себя Иван Алексеевич. — Но в чем же я виноват перед ней, разве я мало ее люблю?»
И чем больше он чувствовал себя правым перед ней, тем выше ставил свою любовь и преданность. А это как раз такие чувства, которые чем больше восхваляешь, тем они скорее гаснут.
Все же на следующий день он еще раз напомнил Тамаре о Ленинграде.
— Нет, Ваня, не поеду, — спокойно сказала Тамара. — Не поеду. А ты поезжай, обязательно поезжай, — добавила она чуть ли не испуганно.
В пути к Ивану Алексеевичу подсел Рясинцев. Начался нехитрый вагонный разговор. Рясинцев ехал в Ленинград без всякого дела. Да и какое могло быть дело в субботний вечер… Никаких определенных планов. Хотелось, что называется, «потолкаться», посидеть где-нибудь в хорошем кафе, послушать музыку, выпить рюмку вина.
Рясинцев устал от последних событий. Смерть Шаврова, назначение Северова, или, вернее, неназначение Бельского… Казалось бы, если самое трудное позади — война, смертельная опасность, постоянная зависимость от случая, — значит, можно теперь пожить. Ради чего терпел он казахстанскую канцелярию и горький адъютантский хлеб, как не ради будущего Великого Безделья? Первое мирное полугодие совершенно не оправдало его надежд. Приходилось вечно быть в «мыле», и все-таки им вечно оставались недовольны. Рясинцев отлично знал, что большинство офицеров дивизии терпеть его не могут, но никогда на это не сетовал: Бельский перевешивал. Но теперь и его собственное положение при Бельском пошатнулось. Рясинцев давно и правильно разгадал Бельского, но одного, может быть, он не понял в его натуре — это его переменчивости. Теперь наиболее угоден был Кирпичников, и, следовательно, Кирпичников находился в том исключительном положении «при Бельском», которое раньше занимал Рясинцев. Это с Кирпичниковым теперь советовался Бельский, это к мнению Кирпичникова он прислушивался, а Рясинцев был «дурак и шляпа».
Рясинцев, конечно, знал, что «федоровская история» отнюдь не закончена. Он понимал, что в беспокойной голове Бельского теперь все смешалось. И высокая оценка учений Северова, которую дал Шавров буквально за несколько часов до своей смерти, и его письмо в редакцию, и встреча с Маричевым, что называется, у гроба… И во всем этом виноват был теперь Федоров. Это «он подставил ножку», это «от него все пошло», это «его писанина довела Шаврова до могилы». В редкие же минуты хорошего настроения Бельский говорил своему адъютанту, что «еще не вечер», и как-то загадочно подмигивал. Рясинцев был обижен: в план действий его не посвящали. По смутным же намекам он догадывался, что дело пущено по «бабьей линии».
Теперь, когда Рясинцев увидел, что Иван Алексеевич едет в Ленинград один, у него засосало под ложечкой. Может быть, это и есть тот самый лотерейный билетик, по которому можно сто тысяч выиграть?..
Ведь он хотел забыть о делах в этот вечер. Одиночество, разрядка, огни большого города. И вдруг увидел в вагоне поезда Федорова… Вот и не будь после этого суеверным. Прямо как в романах: «указующий перст» или что-то вроде этого.
Рясинцев считал, что самое лучшее — действовать без нажима. Ему хотелось узнать, зачем едет Федоров в Ленинград в субботний вечер, оставив молодую жену в Вересках. Но именно поэтому он старательно уводил разговор на другие темы. И разговорчив был в меру. В меру внимателен. Человек должен был спокоен, его не должен мучить навязчивый сосед. Тогда после двухчасового совместного путешествия человек искренне ответит на вопросы, куда, зачем, для чего он едет…
Не прошло и двух часов, как Иван Алексеевич рассказал Рясинцеву о Саше Турчанове, сыне сержанта Турчанова… Детский дом, рабочее общежитие, вот как раз по приглашению ребят он и едет на вечер, посвященный Дню Советской Армии.
Собственно говоря, ничего интересного майор Федоров не поведал. Довольно обычная история и хорошо рисует моральный облик офицера: вернулся с войны, вспомнил о сыне своего сержанта. Но тон, тон! Не слова, а тон, которым обо всем этом было поведано, запоминал Рясинцев, слушал, прикидывал в уме, что к чему, и уже совершенно забыл о своей мечте провести вечер бездумно за чашкой чая или за рюмкой вина. Куда-то далеко-далеко отодвинулись огни большого города, и все ярче разгоралась маленькая лампочка рад входом в рабочее общежитие.
«Своих детей у них нет — вот и привязался к чужим, — спорил сам с собой Рясинцев, — привязался, несомненно привязался». Очень все же хотелось спросить: «А почему в одиночестве едете, на кого Тамару Борисовну оставили, распрекрасную вашу цыганочку?» Но не спросил, удержался. Заинтересовался самим этим молодежным общежитием, организацией дела. Хорошо, мол, что растут квалифицированные кадры… А потом, когда уже совсем подъезжали, сказал попросту:
— Возьмите меня с собой, майор. Честное слово, некуда деться. Огни, огни, огней много, да все чужие. Уж лучше я возле вас да возле хороших людей посижу. Может, еще шефство возьмем, а?
Иван Алексеевич замялся: вот уж не снилось ему, что он проведет этот вечер с Рясинцевым. Ну а как откажешь?
— Что ж, поедем, — сказал Иван Алексеевич. — А что до шефства, то у них шефы есть… Что есть — то есть…
Трамвай плелся необыкновенно долго. Рясинцев скучал и под конец стал жалеть, что связался со всем этим делом. «В конце концов, Федоров не совершеннейший же идиот, и если он согласился, чтобы я ехал с ним, так там ничего такого и быть не может…»
Потом он стал мысленно ругать Бельского. Ведь это из-за него он портит себе вечер. А что в благодарность? Пинки… Эхма!
— Что с вами? — спросил Иван Алексеевич.
Рясинцев поспешил улыбнуться:
— Нет, нет, ничего.
Еще прошло полчаса, и наконец Иван Алексеевич сказал:
— Приехали.
— Фу, черт, ветрище какой! — вырвалось у Рясинцева. — Поземка какая злая! Темнота… Да где мы в самом деле: в Ленинграде или не в Ленинграде?..
— В Ленинграде, в Ленинграде, в самом настоящем Питере, — успокоил его Иван Алексеевич.
В это время из темноты вынырнули несколько фигур и весело бросились навстречу Ивану Алексеевичу.
— Сашка!..
— Я самый. Решили вас встретить. Это Петро — Фонарик, вы же знакомы! А это Гришка Ибрагимов, а это Вася Решкин, наш новенький. Хотели на вокзал, но времени не хватило.
— Я, ребята, сегодня не один, со мной товарищ Рясинцев. Познакомьтесь. Отставить: рукавицы не снимать. Холодно.
«Зря я сюда приплелся», — подумал Рясинцев, снимая шинель. По всему чувствовалось, что здесь самый обычный вечер, да еще и не из богатых. Своего клуба типография не имела. Зал, в котором происходили собрания производственные и праздничные, находился на третьем этаже главного корпуса, и гул печатных машин мешал оркестру.
Рясинцев прочел программу, красиво набранную разными шрифтами: «Доклад. Выступление самодеятельности. Танцы». Он пожал плечами и стал разглядывать зал. Народ преимущественно пожилой, степенный. И молодежь вроде тех, которые встречали Ивана Алексеевича у трамвая. Не удивительно, что наша цыганочка отказалась от такой поездки! В это время кто-то рядом сказал:
— Иван Алексеевич! Очень рада, что вы приехали…
— Екатерина Григорьевна!..
Рясинцев поднял голову, увидел Катю, и в какую-то долю секунды его мысли резко изменили направление.
В рядах было очень тесно. Иван Алексеевич вскочил:
— Познакомьтесь, пожалуйста. Это тоже наш офицер, товарищ Рясинцев. Присоединился ко мне в поезде.
— И отнюдь не жалею, — подхватил Рясинцев. — Что ни говорите, а приятно чувствовать себя дважды именинником: вчера — у нас праздновали, а сегодня — у вас.
Катя улыбнулась:
— Завтра еще у наших соседей будут отмечать День Советской Армии!.. А пока что наберитесь терпения и ждите, когда начнем. Саша, развлекай гостей!
Рясинцев даже не взглянул ей вслед, искоса следил он за взглядом Ивана Алексеевича. Первая его мысль была: «Ай да Кирпичников, ай да молодец!» Он не себя хвалил — ну что там, право, — случай, просто случай, ничего больше, надо же быть справедливым в оценке. Вот у товарища Кирпичникова действительно научный прогноз! Неладно с товарищем Федоровым, и все. Статейки он, конечно, пописывал, а сам в это время… Да ну что там, все ясно даже пионеру. А вообще-то она дурнушка, рассуждал Рясинцев, который считал себя знатоком женской красоты. И променять цыганочку на такую… словом, кожа да кости. Но хватит, пора атаковать.