Когда Иван Алексеевич с места попросил слова, Рясинцев этому не удивился: в такой день военному человеку следует выступить… Да это, наверное, у них и согласовано.

Выступление Ивана Алексеевича Рясинцеву не понравилось: не было обычного приветствия, которое так хорошо принимается всеми присутствующими, когда на трибуну выходит военный человек. Не было даже никакого самого нормального «зачина»: «Сегодня мы отмечаем…», или: «В этот день, дорогие товарищи…», или хотя бы чего-нибудь в этом роде.

Иван Алексеевич сказал, что в типографии работает учеником, в первом печатном, Саша Турчанов. Он сын сержанта Турчанова — бывшего подчиненного майора Федорова.

«Ну, это уже бодяга…» — думал Рясинцев, все еще удивляясь, как это Иван Алексеевич не сумел использовать момент для короткого энергичного слова.

Действительно, Иван Алексеевич не сумел быть кратким. Он волновался и потому излишне подробно рассказал, как вернулся после победы и познакомился с Сашей Турчановым.

— Сержанта Турчанова тоже звали Александром, Александром Николаевичем, — сказал Иван Алексеевич. — Вообще это был человек замечательный…

«Да, не горазд наш Поддубный выступать, — думал Рясинцев, вспоминая выступление Ивана Алексеевича осенью, на теоретической конференции. — Только одна «она» и слушает. Но зато как слушает! Уставилась и глаз отвести не может».

Иван Алексеевич, сказав, что сержант Турчанов был замечательным человеком, привел несколько примеров: он тащил на себе раненого командира взвода, он был автоматчиком в танковом десанте, а туда только охотники шли, он на Днепре отличился.

— Это же факт, первый человек у нас, который на правый берег вышел…

Рясинцев стал подавать знаки Ивану Алексеевичу: «Довольно, кончай!..» В конце концов надо же было чем-то помочь человеку. Но Иван Алексеевич этих знаков не видел, а если бы и видел, то не обратил бы на них внимания. Он был занят делом, а о деле он умел рассказывать только по порядку. И он рассказал, как он, и Саша, и все другие были уверены, что сержант Турчанов погиб, а он, оказывается, жив, он попал в плен и год назад был освобожден, но не нами, а союзниками. Об этом есть теперь официальное извещение.

«Ай да Поддубный, какую штуку выкопал!» — подумал Рясинцев.

— Вот я об этом и хочу сказать, — продолжал Иван Алексеевич. — Сержант Турчанов, отец Саши Турчанова, жив. И в самый раз вспомнить о нем сегодня, в День Советской Армии, о человеке, который спустя год после войны томится в лагере. У них там это называется «перемещенные лица». Но какое бы название ни было и как бы веревочка ни вилась, а конец быть должен. В самый раз сегодня сказать тем, кто держит Турчанова: «Верните Турчанова на его родину, верните Саше его отца».

«Смотри, пожалуйста, как разошелся, — думал Рясинцев. — Кто бы мог подумать!.. Всех поднял. А этот парнишка, этот Саша, который сидит рядом, ведь это какой же для него подарок!»

— Пусть знает Турчанов, что он не одинок, что за его жизнь, за его освобождение борются советские люди! — закончил Иван Алексеевич.

И едва он кончил, как молодежь хлынула к Саше. Ему пожимали руки, хлопали по плечу: «Держись, Сашка!» Да и не только молодежь, а и взрослые рабочие подходили к Саше. И даже сам Арсений Николаевич, старший линотипист, которого боялись за его резкий характер, сказал растроганно:

— Подожди, парнишка, будет и на твоей улице праздник!

Рясинцев, после того как Бурков закрыл торжественное заседание, минут пять подождал Ивана Алексеевича, но тот все не появлялся. Куда же он мог деться? В президиуме его нет, в зале тоже…

Рясинцев дважды прошелся по коридору. Увидел низкую узенькую дверь с надписью «На сцену» и — была не была — толкнул ее.

Довольно большая, битком набитая комната. Длинные столы с зеркалами. Несколько человек в старинных, шитых золотом боярских костюмах, двое матросов-братишек с пулеметными лентами крест-накрест через плечо, грациозная Одетта в окружении целой стайки лебедей и мельник с всклокоченной бородой. Крепко пахло жженой пробкой и рисовой пудрой.

Рясинцев осмотрелся и почти сразу увидел Ивана Алексеевича. Он стоял в-глубине комнаты, у окна, спиной к Рясинцеву, а рядом с ним стояла «она» и хорошенькая девушка в пестром платьице, представительница райкома комсомола.

Похоже было, что представительница чем-то недовольна. Но чем? Рясинцев улавливал только отдельные фразы: «Мы не позволим», «Это групповщина», «Поиски легкой славы», «Наше мнение…»

Так ничего и не поняв, но чувствуя, что атмосфера накаляется, Рясинцев тоже подошел к окну, и как раз в эту минуту Иван Алексеевич резко повернулся.

— А почему вы думаете, что это мнение райкома? — спросил он пестренькую представительницу. — Пока что это только ваше мнение, а это не одно и то же.

— Постараюсь доказать вам, что это одно и то же, — сказала Симочка, впопыхах запихивая бумаги в свой портфель. Не прощаясь, она вышла из комнаты и хлопнула дверью.

— Одна? Ночью? В такую темноту? — покачал головой Рясинцев. Одно он только и сообразил: эта представительница не жалует ни Ивана Алексеевича, ни «ее». Но для начала и это было недурно. И решение он принял боевое: — Знаешь, майор, ты как хочешь, а я девушку провожу. — И он бросился вслед за Симочкой.

Догнал он ее только на трамвайной остановке. Метель разыгралась. Снег вихрился из стороны в сторону, рассеивая электрический свет. Это чередование света и тени создавало впечатление игры двух огромных клубков — черного и белого.

Рясинцев не успел представиться, как подошел трамвай, залепленный снежными хлопьями. Симочка вскочила на подножку, но поскользнулась, и Рясинцев помог ей войти. Кондукторша укоризненно покачала головой:

— Платите деньги за проезд, молодые люди!

— Наконец-то и меня назвали молодым, — засмеялся Рясинцев.

Впервые за сегодняшний вечер ему было по-настоящему весело. И чем больше он всматривался в Симочку, тем веселее ему становилось.

— Спасибо за помощь, — угрюмо проронила Симочка. — Но я бы и одна справилась отлично.

— Очень вероятно, — ответил Рясинцев любезно. — Но зато я бы себе не простил, если бы не помог вам.

— Ну, любезности вы все-таки оставьте при себе, на меня это не действует. Я ведь не Катенька.

— В таком случае докладываю, — сказал Рясинцев, шутливо козыряя. — Я не майор Федоров.

Но Симочка совершенно не была расположена продолжать разговор в шутливом тоне. Рясинцев это понял, вздохнул и сказал серьезно:

— Бросьте, девушка, хмуриться. Не знаю, чем вас майор Федоров разгневал, я ведь человек случайный, и «тайны мадридского двора» мне неизвестны.

— Тайн у меня вообще никаких быть не может, — снова отрезала Симочка. — Не хватает еще, чтобы меня подозревали в каких-то тайнах.

— Но ведь вы понимаете… — начал Рясинцев. (Он решил легонько намекнуть.) — Вы понимаете, я совсем не хочу вмешиваться в их отношения… — он подчеркнул слово «их».

— И опять неверно, — заявила Симочка, стряхивая снег с шубки. — Это политика постороннего наблюдателя. Ваш товарищ совершает ошибку, пусть под чужим влиянием, но все-таки совершает ошибку, а вы умываете руки… Да что в самом деле, вы же слышали его выступление?

— Слышал. Но мне казалось… — Рясинцев вдруг догадался: — А оно что, не было согласовано?

— Вам и это нравится?

— Да нет, что вы, совсем не нравится, — поспешил заверить Рясинцев. — Да не смотрите вы на меня так грозно, мы с майором Федоровым не товарищи, просто офицеры из одной части. Я только знал, что майор Федоров, как бы это выразиться, свой человек здесь.

— О, вполне свой, — заверила Симочка. — Я потому и берусь утверждать, что сегодняшнее выступление было специально подготовлено, чтобы подорвать авторитет райкома.

— Что вы говорите? — воскликнул Рясинцев. (Это было уже куда больше, чем то, на что он рассчитывал.)

— Ни словом больше, ни словом меньше. Раз я в своем выступлении не назвала такую-то фамилию, значит, ее и не надо было называть.

— А, так вот оно что! — Рясинцев очень обрадовался, что понял наконец, какой тут узелок завязался. — Так вы эту фамилию, а он… Понимаю, понимаю!

— Не сразу же до вас доходит!

— Не сразу, — признался Рясинцев.

«Действительно, кажется, я и постарел и поглупел, — подумал Рясинцев. — Кирпичникова бы сюда, вот бы у него арифмометр вовремя сработал. Но нет, шалишь! Это дело я беру на себя. Без всякого Кирпичникова обойдемся. Обойдемся, обойдемся!»

— Сработал наконец арифмометр, — сказал он Симочке, улыбаясь.

— Не знаю, о каком вы там арифмометре говорите, — раздраженно сказала Симочка. — Знаю, что вред от всех этих дел большой. У меня же материалы на руках. В плену Турчанов был — раз, освобожден союзниками — два. Как это повлияет на окружающую молодежь, в особенности на внесоюзную, вот о чем надо думать!

— Да, занятная картинка получается. Такой факт, я думаю, отразить надо?

— Смею вас заверить, мимо этого не пройдем, — многозначительно заметила Симочка.

«Какая она…» — думал Рясинцев и никак не мог найти верного для нее определения. В глубине души он испытывал к Симочке то же чувство, которое все последнее время испытывал к Кирпичникову. Он им обоим завидовал: они были более «передовыми», чем он.

На углу Садовой и Невского Рясинцев расстался с Симочкой. Здесь метель была уже не такая, как там, на краю города, и мела милостивее, по-домашнему, да и сугробы были поаккуратнее, а черные проталины вели прямо к уютным подъездам ресторанов. Было уже часов десять…

Как раз в это время в типографском клубе кончился концерт. Ребята пошли провожать Ивана Алексеевича.

— И я тоже… с вами, — сказала Катя.

Иван Алексеевич взял ее под руку. Гурьбой они вышли на улицу.

Метель крутила еще круче. Что-то огромное обрушивалось на них сверху, и в двух шагах ничего нельзя было разглядеть.

— Смотрите, трамвай застрял! — крикнул Саша, показывая на какой-то черно-белый сундук, стоявший на пути и освещенный изнутри бессильным желтым светом. — Как же вы теперь добираться будете?