Трамвай катился по улицам, мерзло визжали колеса; Валя наклонилась к протертому «глазку», который уже весь густо налился холодной синью: то ли светало, то ли перестал снег, и луна засияла над городом.

— Ну вот, проехали две лишние остановки, — внезапно сказала Валя. — Слезаем.

Они вышли на углу возле аптеки с темными окнами. На хрустящем голубоватом снегу сразу увидели свои тени и длинные тени тополей. Было необычайно тихо, так бывает только после снегопада. Накаленная холодом высокая январская луна стояла над городом в чистом, студеном небе, и вся пустынная улица, заваленная сугробами, была видна из конца в конец.

Валя медленно шла, глядя себе под ноги, иногда сдергивала с пальцев перчатки, затем снова натягивала их.

— Как вы просто говорили о войне, — сказала она. — Ужасно ведь это…

Они шли по лунным глухим переулкам, мимо залепленных свежим снегом домов. Валя сказала в воротник:

— Что же вы молчите?

— Слушаю, — грустно ответил Алексей. — Слушаю скрип снега… Весь город спит… А мы с вами не спим. Тишина во всем мире.

— Возьмите меня под руку, — неуверенно проговорила Валя. — Видите, сугробы?

Он взял Валю под руку и почувствовал ее дрожь.

— Вам холодно?

— Нет.

Он сейчас же снял свои перчатки.

— Наденьте, они меховые. Вам будет теплей. А то сначала замерзают руки, потом замерзаешь весь. Я знаю.

— А как же вы?

— Я привык. Честное слово.

— Хорошо, давайте ваши перчатки, — не сразу сказала она. — А вы подержите мои.

Он со странным чувством взял ее перчатки, усмехнулся, сунул в карман.

— Очень маленькие перчатки у вас…

Они миновали мост над железной дорогой — здесь дуло пронзительным холодом; далекие огни вокзала дрожали в розоватом пару. Потом опять лунные синие сугробы, опять нежный скрип снега под Валиными ботами.

Неожиданно Валя остановилась.

— Мы пришли.

Они стояли перед огромным домом без огней; над подъездом — эмалированная дощечка с номерами квартир; единственная здесь лампочка светила в фиолетовом кругу.

— Возьмите свои фронтовые перчатки. Спасибо.

Алексей, хмурясь, тихо и ненужно спросил, разглядывая эмалированную дощечку над подъездом:

— Это ваш дом?

— Да. А вы что — не верите?

— Валя, — полусерьезно проговорил Алексей, — у вас очень несчастливый номер дома — тринадцатый.

Она протянула руку, спросила с любопытством:

— Серьезно? Вы суеверны?

— Почти, — он осторожно пожал ее узкую руку. — До свидания.

Валя вошла в черный подъезд. Гулко хлопнула дверь парадного, разметая снежинки на тротуаре. Простучали боты в глубине лестницы — и наступила непроницаемая тишина зимней ночи.

Минут через десять он уже шагал по синим теням домов, мимо мохнатых от инея заборов; снег под сапогами визжал так, что, казалось, слышно было за целый квартал. «Что ж, с Новым годом тебя! — говорил он сам себе. — С Новым годом!»

В последнем переулке, который сворачивал к училищу, он услышал позади себя торопливый и звучный хруст шагов, насвистывание — и оглянулся, сразу узнав по этому насвистыванию Бориса. Тот шел своей гибкой, скользящей походкой, в избытке чувств похлопывая рукой по фонарным столбам, словно желая нарушить покой спящего после праздника города, и первый окликнул Алексея, обрадованный:

— Алешка, ты? Подожди-ка! Так и знал, что тебя встречу. Все дороги, черт возьми, теперь ведут в училище!

На углу Борис догнал его; был он весел, возбужден и, как бы намекая на что-то, вприщур глядел на Алексея; новая шинель была расстегнута на все пуговицы, белые ровные зубы светились, открытые улыбкой.

— Слушай, ты куда таинственно исчез с Валей? Проводил?

— Да.

— Ну и как?

— А что может быть «как»?

— Все ясно, закуривай! Нечего торопиться. Все дрыхнут в училище. Вот шел и думал: теперь на всю жизнь офицерами, — наверно, судьба! Что ж, кончим училище — лет через пятнадцать встретимся полковниками где-нибудь на глухом полустанке: «Здорово, друг Алешка…» Фу черт, страшно жарко!

Он оживленно откинул полу шинели, извлек из кармана коробку папирос.

— Вчера покупал у мальчишки возле кино. «Дяденька, купите „Казбек“ с разбегу!» Давно папирос но курил! Помнишь: «Эх, махорочка-махорка, породнились мы с тобой!» Нет, жаль, праздник проходит так быстро! Тебе понравилась Майя?

— Видимо, добрая. Не ошибся?

— Насчет доброты не знаю. — Борис, чиркая зажигалкой, сдвинул брови. — Глупо! Огрубели, что ли? В общем, сморозил глупость! Вырос уже, чтобы целоваться под фонарями. Огрубел, огрубел!.. А какова Валя, а? Вообще, Алешка, ты произвел впечатление!

— Чем же?

— Сам знаешь!

Месяц назад они были в ветреных, лесистых Карпатах, за тысячи километров отсюда, и вот теперь шли по белым новогодним улицам незнакомого тылового города с каким-то уютным названием Березанск — и было непривычно и странно, что нет на чистом снегу черных оспин воронок, следов танковых гусениц, глубоких колей орудийных колес. И Алексей сказал с непонятным самому себе чувством непрочности, будто еще раз убеждаясь:

— Кажется, тысяча девятьсот сорок пятый… а?

— И кажется, не мы одни с тобой это понимаем! — засмеялся Борис. — В городе, оказывается, еще гуляют!

Впереди в морозном воздухе послышались неразборчивые голоса, обрывок песни, где-то на крыльце, наверно в открывшейся двери, мелькнул свет, потом из-за деревянного домика, топча этот мирно блестевший снег, вывалила на середину мостовой подгулявшая компания, в переулке хрипнул, застонал аккордеон, трое мужчин, обнявшись, пьяно побрели навстречу и, покачиваясь, запели старательно:

— Смотри, наяривают «Чубчика», — улыбнулся Борис. — Фронтовая братва, что ли?

Эта песня была знакомой, и им обоим показалось неправдоподобным слышать ее здесь, в тылу; пластинку с этой песней они не раз находили в немецких блиндажах — старая песня эмигранта Лещенко.

— Интересно, — сказал Алексей и остановился.

Шумная компания приближалась — у двоих пальто были вольно распахнуты, щегольски поскрипывали по-модному собранные в гармошку хромовые сапоги, а ноги заплетались, стараясь, однако, шагать потверже по заледенелой мостовой. Сбоку шел высокий, мрачного вида аккордеонист в коротком, военного покроя полушубке, он не пел; зажав потухшую папиросу в зубах, парень этот меланхолически наигрывал. Поравнявшись, он поднял голову, мутно скользнул взглядом по лицам Алексея и Бориса и, внезапно выплюнув окурок, с силой свел мехи, изумленным и сипяще-горловым голосом выдавал:

— Стой, братцы! Он!.. Ей-богу, он!..

Прижав аккордеон к животу, впиваясь в лицо Алексея узкими щелочками глаз, он учащенно задышал, как будто из воды вынырнул.

— Кто «он»? — спросил Алексей, понимая, что человек этот принял его за кого-то другого.

Песня оборвалась, и Алексей тотчас увидел, как двое парней молча, тихо, будто сразу протрезвев, как по уговору, зашли сбоку и сзади — он услышал их окружающие шаги, осторожный скрип снега под ногами.

— В чем дело, милые? — насмешливо спросил Борис, став рядом с Алексеем и поправляя перчатки на пальцах. — В чем дело, хотел бы я знать!

— Кто? Этот? — напряженно выговорил один, придвигаясь к Алексею. — Этот?

— Он! — заорал аккордеонист. — Так это ты, сволочуга, заштопал меня с сахарином? На Лопатино-Товарной? Э?

Он спешащим движением передал аккордеон товарищу, бросил злобный взгляд на Бориса, заговорил отрывисто:

— А ты, если целым остаться хочешь, отойди! Тебя не надо! Я эту паскуду давно искал! Всю жизнь мечтал встретиться! Да-а! Посмотрим, какой ты сейчас будешь! Мамочка есть? — И крикнул за спину Алексея: — Не тронь, Сема, я сам разделаюсь! Старые счеты!..

И он схватил Алексея за грудь, рванул к себе.

— Отпусти руку, — сказал Алексей предупреждающе и, сжав локти аккордеониста, оттолкнул его. — Я долго думать не буду.