Целый месяц каждая из них, имевшая детей, внуков, свой круг друзей, обязанностей, привычек, не решалась нанести визит сестре. Наконец, в силу вступила элементарная логика: Эн одиноко жила в собственном доме на набережной бельгийского курорта, в то время как Ди пребывала с сыном в испанской провинции, окруженная большим семейством. Естественно, Вторая приехала к Первой.

Рейс из Мадрида объявили с десятиминутным опозданием. В двери хлынула толпа прибывших с усталыми, озабоченными перелетом лицами.

Керин Лабмерт — медсестра Красного Креста, опекавшая Анну Хантер, подкатила инвалидное кресло к стеклянной стене, вдоль которой, снимая багаж с движущейся ленты, шли пассажиры. Мадам Хантер надела выходной твидовый костюм с мехом голубой норки, любимые серьги черного жемчуга, повязала на шею роскошный шелковый шарф, трепетавший при малейшем движении воздуха. Ее любимые духи с запахом лимона и свежескошенной травы летели за её спиной вместе с кончиками шафраново-земляничного шелка. Сквозь стекла очков не было видно глаз, но Керин почувствовала, как напряглась её подопечная, всматриваясь в толпу. Казалось, стоит окликнуть Анну — и она поднимется, легко переступив порожек давно онемевшими ногами.

— Эн, ты?! — неожиданно появилась рядом энергичная моложавая женщина. — Весь зал обегала… Привет…

Она смотрела на сидевшую в инвалидном кресле сестру с растерянным испугом и вдруг сжала виски наманикюренными пальцами. Ди плакала осторожно, мучительно, стараясь не размазать тщательно наложенную косметику. Сестры обнялись.

— Ты молодец, Ди, — сказала Эн, когда они сели в машину. — Правильно делаешь, что подкрашиваешь седину. И фигура гимназистки… А шляпка! — она исподлобья глянула на сестру и подмигнула. — «Леди золотая осень»?

— Да будет тебе! — отмахнулась Ди, подняв вуалетку. — Привела себя в форму перед визитом. Так всегда случается с деревенскими жительницами, отправляющимися в путешествие. Полдня сидела в парикмахерской, обновила гардероб. Неплохое пальто, верно? — она поправила большой круглый воротник бежевого длинного жакета с пушистым верблюжьим начесом.

— Прелестное! И ты чудо. Парикмахер здесь помог лишь самую малость. Неужели я могла бы выглядеть так же, если бы провела несколько часов в салоне? Шестьдесят пять — чудесный возраст! Ей Богу — чудесный. — Эн замолкла и виновато пожала плечами — ей не удалось заболтать сестру, с плохо скрытым ужасом глядевшую на инвалидку.

— Извини, я не знала, Эн… — покосилась Ди на сдвинутые в коленях неподвижные ноги сестры. — Вот уж ни к чему тебе это.

— А это? — вытянув шею, Эн пощупала дряблый подбородок. — Наверно — от лекарств. Я ведь глотала целую кучу. Да и по горам теперь не лажу, целую вечность не танцевала… Хотя… это не совсем правда. Не совсем правда, Ди.

— О чем ты?

— О ногах, о лекарствах, о танцах! О всей своей жизни. И о нас.

— Мы что-то перепутали, верно? — Ди настороженно заглянула в лицо сестре. — Где-то споткнулись и сделали неправильный шаг.

— Это можно было бы понять, если бы начать все заново. — Эн обняла её за плечи. — И знаешь, что бы мы сделали? — Она задумалась. — Мы поступили бы точно также.

Дома на набережной в Остэнде плотно прилегают друг к другу, словно держа оборону перед натиском морской стихии. Нижние этажи сплошь заняты ресторанами, кафе, маленькими магазинчиками, верхние — отелями, пансионатами, собственными апартаментами состоятельных брюссельцев. Среди современных пяти — семиэтажных «стеклянных» опоясанных лоджиями, миниатюрных особняков послевоенного строительства, затесался один — из серого пористого камня с украшениями «канатной» резьбой в португальском стиле. Прямо над зелеными зонтами, находящегося чуть правее ресторана и огромным пластиковым рожком мороженного, венчавшего расположенное по левую руку кафе, нависает полукруглый массивный балкон, опирающийся на прочные, закрученные винтом колонны. Под ним — сияющие витрины антикварной лавки, два круглоголовых лавра в керамических вазах у входа. Мрачно взирают сквозь стекло африканские маски, поблескивает серебром чеканная столовая утварь, теснятся занятные шкатулочки, статуэтки, вазочки и всякие вещицы солидного возраста, но вовсе непонятного назначения. Положив бородатую морду на лапы, дремлет на ступеньке черный скочч-терьер.

— Шикарный вид! — осмотрелась с балкона Ди. — Сейчас, конечно, холодновато. Я заметила — все дамы в мехах. Хотя солидных парочек не много. Сумасшедший ветер и все время накрапывает дождь. А море такое серое, грозное — брр! Счастье, что здесь не бывает сильных приливов. Затопило бы тебя до самой крыши. Вот что значит — попасть на курорт не в сезон. Летом, думаю, ты чувствуешь себя — как на выставке.

— Как на трибуне московского Мавзолея в дни демонстраций и военных парадов. Только мне не рапортуют командующие и не бросают цветы растроганные дети.

— Ты была там?!

— Уже в самом конце. Перед тем как рухнул Союз.

— Но этот балкон, надеюсь, выдержит? — Ди топнула ногой по керамическим плитам.

— Не беспокойся. Тут все надежно. Мою виллу называют «дом с колоннами». Хорошо хоть — не «дом на набережной». Ты ведь знаешь о московском «сталинском» общежитии, прозванном «братской могилой»?

— Слышала. Мой сын жуткий антикоммунист. Да и «антибуржуа» тоже. Этакий глобальный нигилист. От собственной беспомощности, полагаю. — Ди вошла в гостиную. — Все бы здесь раскритиковал.

— Действительно, для одинокой старухи жилплощадь великовата. — Зажигая в комнатах свет, Эн объезжала свои владения. Мраморные арки, колонны, камины, зеркала, застеленный коврами мозаичный паркет, множество ламп и затейливых безделушек привлекли внимание Ди.

— Здесь у тебя как в музее. Мне нравится — роскошно и уютно.

— Дом принадлежал семейству мужа. Его дед, отец, да и сам он считали себя любителями старины — копили, копили барахло. А в первом этаже была антикварная лавка. Я сдала её мадам Донован. Мы дружим уже много лет. — Эн мимоходом сдула пыль с фарфоровой статуэтки, изображающей пастушку в кружевах, лентах и цветочных гирляндах. — Мейтсон. Семнадцатый век. Моя горничная к таким хрупким вещицам притрагиваться боится. Вот и сижу вся в пылище. Ведь коллекцию с третьего этажа пришлось перетащить сюда.

— А что наверху? Я заметила великолепную мансарду.

— Недавно сдала этаж молодой паре. Я то все равно по лестнице не заберусь. Люди симпатичные, во всем мне помогают. — Эн въехала в овальный холл и позвала сестру: — Иди-ка и взгляни, как тебе нравится вон та комната?

Отворив указанную сестрой дверь, Ди вошла, оглянулась и с размаху бухнулась на пышную кровать под нежно-голубым пологом. — Милое гнездышко для молодоженов. — Она вздохнула. — Рудольф умер во сне, ему было шестьдесят девять. Неужели все кончилось, Эн?

— Что-то ещё осталось. И то, что осталось — целиком в нашей власти.

Ди послышалось в голосе сестры нечто странное и она поспешила переменить тему: — Надеюсь, ты не сидишь на диете?

— В этом доме кулинарные воздержания никому не грозят. К тому же ты должны продегустировать все местные деликатесы.

— Это меня не пугает. Мой сын соблюдает посты. К тому же он вегетарианец. Хорошо, если б никому не навязывал своих правил. А то так глазами и зыркает, если на столе мясное, кусок в горло не лезет… Не пойму отчего он такой толстый?

— От Баламута. — Улыбнулась Эн. — Так зовут шкодливого бесенка из повести Керолла. Этот юный чертяка низшего ранга занят переманиванием верующих в ведомство Сатаны. Его наставник — старый и опытный дьявол объясняет: нам не страшны те, кто прошибает лоб в молитвах, замаливая грехи некого абстрактного человечества, кто сокрушается о людском несовершенстве. Такие «верующие» — лучшие помощники в сатанинских делах, поскольку слишком заняты собственным любованием на фоне общих глобальных идей, но и пальцем не пошевелит, чтобы помочь тому, кто стоит рядом.

— Это как раз про Сальватора! Порой мне кажется, что он никого не любит. И с верой у него на самом деле — фигово. — Зажав рот ладонью, Ди виновато посмотрела на сестру. — Не вообрази, что я уж такая безбожница. К Рождеству преподнесла нашей церкви праздничное убранство, вывязанное собственными руками. А отцу Бертрано — облачение. Представляешь — белые кружева тончайшей работы. Трудилась целый год — и все так вдохновенно, возвышенно!