А Фатме была похожа на серну. Когда я впервые увидел ее, то сразу же вспомнил Теменужку, такую же светловолосую, с глазами синими и ясными, как безоблачнное утреннее небо над Видлой. Но Фатме была выше ростом и стройнее, ее босые ноги будто не касались земли. Она ходила в темном сукмане[9], широком в плечах и узком в талии. А из-под него белела, спускаясь почти до икр, белая посконная рубашка, обшитая по низу кружевами. Загорелые ноги Фатме были цвета темной бронзы, и от этого рубашка казалась еще белее.

Фатме вставала до восхода солнца, и я слышал, как ее босые ноги проворно шлепают по глиняному полу. Она раздувала погасший огонь в очаге, доила свою белую козочку и вешала над огнем на закопченной цепи котелок с парным молоком. Утро в горах отличается приятной свежестью, особенно на заре, поэтому я бодро вскакивал с топчана и выходил во двор. Фатме рубила хворост и с привычной сноровкой растапливала печь. Я. как умел, помогал ей: дул изо всех сил на сухую солому и хворост, так что глаза слезились от дыма, а Фатме смеялась; приносил воду из родника и, наполняя корчаги, выливал добрую половину себе на ноги, вызывая у Фатме неудержимый хохот. Когда она смеялась, два ряда бус так и прыгали у нее на груди, и я любовался разноцветными бусинками — они казались мне необыкновенно красивыми! Впрочем, Фатме стала надевать свои бусы лишь вскоре после того, как я остановился у них на квартире. Тогда же у нее появился и розовый целлулоидный браслет.

Она соскребала с хлеба подгоревшую корочку, покрывала стол сине-белой скатеркой, поливала деду на руки и, налив молоко в глубокие глиняные мисочки, садилась завтракать вместе с нами, непринужденно повернув колени в мою сторону. Она очень уважала дедушку и не хотела стеснять его за столом.

А когда солнце высовывало из-за гор свой багровый лоб, Фатме бежала на ферму выгонять коров на пастбище.

Седой Реджеп вздыхал и уже в который раз принимался рассказывать о семейных невзгодах. Три года назад мать Фатме скончалась от укуса гадюки. Такова, видно, была воля божья. Сын уехал в Мадан на рудники, скопил денег, женился на какой-то разведенной, вызвал к себе Фатме и устроил ее на хорошую работу. Казалось бы. чего лучше? Но в деревне дела пошли из рук вон плохо. Обезлюдели поля, некому стало пасти скот. Тогда дед не стерпел и поехал в Мадан за внучкой. И хорошо, что приехал вовремя: непоседа уже успела вскружить голову одному парню, а это вовсе не входило в расчеты председателя. Коровы остались без присмотра, а от молока и брынзы зависело благополучие всех кооператоров. Сын не соглашался, и Фатме упиралась, но старик настоял на своем. «Если старый и малый разбредутся по шахтам, — сказал он, — кто будет пахать, пасти коров и овец? С голоду околеете!» Дед подхватил Фатме и увез с собой в деревню. Теперь она пасет коров, и Реджепу стало легче. Ведь он, как председатель, должен заботиться о всех. Но осталась у него заноза в сердце, которая не дает покоя. Фатме пора уже замуж, пора обзаводиться своей семьей и домом, а Видла оскудела женихами. Правда, есть несколько парней, но двое из них моложе Фатме, а трое других давно уже обручились, и если год выдастся хорошим, то осенью они справят свадьбы. Если же выйти ей за парня из другой деревни, тоже плохо: кто тогда будет пасти коров, сгребать и складывать сено? Земля требует своего. И он, Реджеп, должен заботиться о всех, потому что он председатель, а людей не хватает.

Вот какие заботы одолевали деда Реджепа.

Но сама Фатме и не думала тужить. Ее веселый, жизнерадостный смех разносился по двору; глаза сияли, а бусы так и прыгали на ее девичьей груди.

Должен сказать, что я с усердием выполнял свои обязанности. Вылечив овец, научив крестьян по-новому сушить сено и показав им другие полезные приемы, я начал бродить по пастбищам, чтобы на месте изучить выпасы и нагул коров на подножном корму. Это тоже входило в мои обязанности. Поэтому я часто встречался с Фатме, и мы с ней подолгу беседовали. Собственно, говорили мы мало, потому что она больше смеялась, без толку гонялась за коровами и, как ласточка, кружилась вокруг меня. Если бы я не сознавал, что мне, как ветеринарному врачу, следует держаться солидно, я бы пустился за ней вдогонку, и нам обоим было бы весело.

Однажды вскоре после полудня я отправился вверх по течению видловской речки, которая вытекала из глубокого, заросшего папоротником оврага. и разливалась как раз по тому лугу, на котором паслись кооперативные коровы. Фатме куда-то запропала, а с коровами остался какой-то курносый мальчонка.

Было душно, в знойном воздухе жужжали пчелы, порхали бабочки, а в тихой ложбине веяло прохладой, пахло тысячелистником и полынью.

Кругом ни души — лишь тихий шепот ручья да шорох камешков под ногами нарушали сонную тишину.

Не прошел я и десяти шагов, как у меня вдруг перехватило дыхание, руки и ноги одерсненели. За поворотом, где расступались заросли папо-рожика, всего в нескольких метрах от меня открылась такая картина, что я просто остолбенел и не знал, куда деться: среди небольшой заводи стояла Фагме. Она черпала горстями воду, выплескивала ее на грудь и жмурилась от удовольствия. На камнях валялись небрежно сброшенные сукман и белая рубашка.

…Не могу сказать, сколько времени длилось мое оцепенение — минуту или час. Очевидно, не больше минуты. Фатме заметила меня и тоже смутилась. Но она куда быстрее пришла в себя и, приложив мокрый палец к губам, другой рукой стала энергично махать мне. Мне было не ясно, что она хотела сказать этим жестом, настолько он был неопределен, и я истолковал его по-своему: повернулся и помчался прочь, да так, словно за мной гнался, щелкая зубами, матерый волк. Я чувствовал себя очень виноватым перед Фатме.

Вечером, когда мы сели ужинать, я просто не смел взглянуть ей в глаза. Но она держалась спокойно и непринужденно, как будто ничего не произошло, что-то спросила меня про сап и дважды подливала мне в миску огненной, люто перченной картофельной похлебки. Дед Реджеп все время охал: весна выдалась влажная, трава вымахала по колено, а косить некому. Он вздыхал, крутил усы. Что и говорить — у председателя забот полон рот. Еще не опомнившись от послеобеденного происшесгвия, я молча глотал похлебку и думал: до чего же не похожи эти люди на своих тезок из некоторых литературных произведений!

Ночью я спал плохо. Белое видение стояло перед глазами, по его шее и груди стекали капли воды. Вокруг тень, прохлада, а я как в огне… Скрипели доски топчана, шелестела солома, и сон бежал от меня.

Однако на заре, когда снова послышался знакомый топот босых ног, я вдруг почувствовал прилив бодрости. Наскоро одевшись, я вышел во двор, чтобы полюбоваться ясным солнечным восходом. Фатме приветливо улыбнулась и показала глазами на пустые ведра. Я побежал к роднику и, пока наполнял ведра, успел облиться почти до колен. Она смотрела на меня, весело и звонко смеялась, а бусы задорно прыгали на ее груди. Как прекрасно было то розовое утро!

Когда подошла пора выгонять коров, Фатме равнодушно бросила мне через плечо.

— Придешь в полдень на луг?

Я почувствовал на щеках жар, хотя солнце еще не показалось из-за гор. Вопрос девушки был самый бесхитростный: в том, чтобы прогуляться по лугу, ведь не было ничего особенного? А мне почему-то стало жарко. Я даже не смог выговорить «да», а лишь кивнул головой.

Потом я пошел в конюшню посмотреть жеребца деда Реджепа. Прихватил ведро и скребницу и с таким рвением принялся за конский туалет, будто готовился к выставке республиканского масштаба.

Незаметно летело время. Когда же солнце поднялось к зениту, я стал собирать вещи. Впрочем, весь мой багаж состоял из сумки с лекарствами и инструментами и заплечного мешка. Выйдя из деревни, я зашагал не к лугу, а по дороге в Триград.

Было душно, жужжали пчелы, пахло нагретой травой и цветущей бузиной. Я шел, постукивая палкой по земле, любовался голубыми далями, на душе у меня было так весело и спокойно, что я даже стал что-то насвистывать.