Несколько проникновенных слов о Тельмане, о его революционной борьбе сказал Роберт Зиверт, затем решили провести такие же короткие митинги по баракам… А потом без слов, шепотом пели «Интернационал»…

Студент помолчал, вытер тыльной стороной ладони лоб, смущенно улыбнулся.

— У вас, Кюнг, тюрингский диалект,- сказала преподавательница.- Дайте зачетную книжку. Вы выдержали экзамен.

— Да, друзья говорят, я его выдержал,- согласился заочник.- А что до произношения, Эмма Павловна, Бухенвальд-то в Тюрингии!

Эти слова генерала Карбышева, произнесенные им в Освенцимском лагере, дошли и до Бухенвальда. Их напомнил Кюнгу тот, кто назначил ему встречу. Весь лагерь был окутан предвечерней туманной мглой, медленно опускавшейся с вершин Эттерсберга. В узкой улочке, рядом с больницей, росли две березки-сестрички, как их звали. Два молодые, друг к другу прижавшиеся деревца, хилые, как и люди по эту сторону проволочных заграждений.

Кюнг — политический заключенный, одетый в полосатый костюм каторжника,- не знал этого сухощавого военнопленного с расстегнутым воротом гимнастерки, в наброшенной на плечи порванной шинели. Но как бы ни был тот бледен и слаб (разговаривая, он стоял, прислонившись к дереву), по энергичным чертам лица нельзя было не угадать в нем волевого, большой душевной силы человека, Кюнгу з тот вечер стало известно только имя собеседника — Николай. О том, что он в прошлом пограничник, сержант Симаков, а теперь служитель лагерной больницы и, главное, руководитель русского подпольного центра, узнал он намного позднее.

У подпольщиков во всех концлагерях существовал закон: ничего не спрашивать. Кто слишком интересовался подробностями, тот всегда вызывал подозрение: не провокатор ли?

Верно, что у доброй молвы быстрая поступь. Кюнг еще не прибыл из франкфуртского гестапо в Бухенвальд, а об этом смельчаке, не утратившем и в плену достоинства советского человека, уже сообщили немецкому подпольному центру лагеря. Лагерный центр был связан с руководством германской компартии.

Под сестричками-березками вскоре Кюнг и услыхал слова собеседника: «Плен — тоже война». — «Пленный — это взятый в неволю разбоем, раб, холоп, невольник,- возразил Кюнг,- но мы еще в первом классе учили детей писать «Мы не рабы». Значит, я не раб, хотя в плену. Я был и остался солдатом».

— Ну, вот и хорошо,- просто сказал Симаков,- договорились, будем работать вместе.

Более двадцати лет прошло с того дня, когда он произнес эту фразу, непостижимо сложную для восприятия в таком месте, как лагерь смерти. Но она и сейчас звучит в ушах Кюнга.

— Героический парень,- подумал тогда он о Симакове. А у Симакова, как потом он признавался, такое же точно мнение сложилось о Кюнге. На Кюнга возложили сложнейшую обязанность: возглавить отдел безопасности, то есть бороться с провокаторами, изменниками, доносчиками.

В скором времени у Кюнга везде появились преданные люди: в бараках, в ревире и в рабочих командах. И даже в главной штрайбштубе. Надо спасти от казни хорошего человека (и приговор тоже узнавался заранее), ему от умершего в больнице перешивали номер и под чужой фамилией отправляли с первым же транспортом в другой лагерь. А тот, кого гитлеровцы хотели уничтожить, уже числился скоропостижно скончавшимся. Все эти операции выполняли люди Кюнга.

Командование лагеря получило из Берлина, от второго отдела гиммлеровской канцелярии шифровку: «Ликвидировать польских детей моложе десяти лет». Польские дети находились в одном блоке с русскими. Их безопасностью ведал русский центр. В течение ночи маленьким полякам сменили винкеля-треугольники, нашитые над нагрудным номером и пришили буквы «Р» вместо «П». В шрайбштубе в это время старые карточки заменили новыми.

Когда лагерное начальство собралось приступить к выполнению приказа, то польских детей моложе десяти лет по спискам не оказалось.

Самой главной задачей было обнаруживать и обезвреживать скрытого врага, который из-за трусости, корысти или звериной ненависти ко всему советскому шел на гнусное предательство. Незавидная участь ждала его.

Не сразу удалось определить роль военнопленного Николая Глинского. Однако дознались, что по заданию эсэсовцев он создал шпионское гнездо среди заключенных Бухенвальда. Сколько жен оставил вдовами Глинский, сколько детей осиротил. Сколько добрых людей погибло из-за Глинского…

Когда отдел безопасности доподлинно выяснил характер его деятельности и доложил об этом руководителю русского подполья, тот попросил интернациональный центр утвердить решение о применении казни. Центр, ознакомившись с фактами, единогласно решил: «Применить»…

Глинского после вечерней поверки вызвал из барака «лагершутц» — полицейский из числа заключенных. Потом никто не мог установить, кто именно вызвал его. Наутро Глинского нашли мертвым в противоположном конце лагеря. Труп вскрыли. Врачи констатировали паралич сердца.

Судебно-медицинская практика знает, что параличи миокарда можно вызвать искусственно. Однако столь глубоких научных исследований в лагере, понятно, не проводилось. И так было видно, что на трупе нет ни ссадин, ни царапин, ни следов борьбы.

Осужденный предатель выслушал приговор «Именем советского народа». Лишенный возможности сопротивляться, кричать, звать на помощь, он подыхал, зная за что. И мстителями были тоже люди Кюнга.

На окраине подмосковного поселка Щербинка в сосновом бору стоит двухэтажный деревянный дом, в котором разместилась восьмилетняя школа № 3 Подольского района. Рядом совсем недавно выросло большое, каменное здание.

В нем и встретил я Николая Кюнга вместе с директором Бауловым. Они ходили по классам, залам и служебным комнатам, придирчиво ко всему присматриваясь, указывая прорабу на недоделки. Улучив минуту, когда Кюнг поднялся на третий этаж, я сказал Василию Григорьевичу Баулову, что хотел бы узнать его мнение о заведующем учебной частью.

— Если охарактеризовать его коротко н вместе с тем всеобъемлюще, — ответил директор,- «штурмовик». Сам я служил в военной авиации и потому вкладываю з это слово определенный смысл. Матушка-пехота не жаловалась, когда ее прикрывали штурмовики. Не в обиде на нее были и другие роды войск. Под опекой такого завуча, как Кюнг, и наш коллектив — и ученики, и учителя — чувствует себя уверенно. Школа в районе не на плохом счету и, мне думается, в этом заслуга в первую очередь завуча. Настоящим педагогом надо, говорят, родиться. Эта профессия требует призвания. В толковом словаре синоним слова «учитель» — наставник. Николай Федорович Кюнг — настоящий наставник.

Затем я беседовал с педагогами, секретарем партийной организации об учителе, заведующем учебной частью, заместителе секретаря школьной парторганизации Кюнге, и передо мною невольно возникал образ бухенвальдского учителя Кюнга, о котором я был наслышан и раньше от других узников лагеря.

Я не оговорился, нет-нет. Именно бухенвальдский. Ведь там для заключенных русских детей подполье создало нелегальную школу. Как уместно тут звучит пояснение к определению школы: «Всякое положение человека, где он волей-неволей приобретает находчивость, опытность и знание»… Волей-неволей.

Старая пословица — «Не учил отец, а дядя не выучит» — никак здесь не подойдет. Учили жизни, стойкости, любви к Родине, а не только чтению и письму, истории и другим предметам, как раз «чужие дяди», у которых билось отцовское сердце — Николай Федорович Кюнг и семидесятипятилетний Никодим Федорович Федосенко из Днепропетровской области…

Штубендисты (служители барака), военнопленные по очереди дежурили во время уроков у входа. При появлении блокфюрера — старшего по блоку — подавался сигнал; тетради, карандаши, заботливо достававшиеся со склада, и невесть как попавшие в лагерь учебники моментально прятались. Под ближайший набитый сенной трухой матрац укладывалась и покрашенная в черный цвет фанерная «классная» доска.