Со временем Сьенфуэгос стал ярчайшим образцом слияния двух столь разных культур. Привыкнув к примитивному существованию еще в Старом Свете, на полудиком острове, неграмотный козопас сумел освоиться среди жителей непролазной сельвы Нового Света, живущих еще почти что в каменном веке.

Сьенфуэгос привык чувствовать себя отчасти змеей, отчасти козлом, отчасти — тигром, в какой-то степени — лисицей или волком. С бесконечным терпением он учился выживать среди диких зверей, но при этом обладал необычайно ясным умом, благодаря которому сумел остаться человеком.

Теперь он уже точно знал, чего хочет добиться, а потому почти каждый день наведывался в город, подогревая алчность солдат гарнизона, мечтавших завладеть тысячей мараведи, а по вечерам исследовал окрестные заросли, чтобы потом в случае необходимости суметь найти с закрытыми глазами любую тропку, любую ложбинку. В то же время он не упускал возможности запастись в лесу разными полезными предметами, которые могли бы впоследствии пригодиться.

Время от времени он навещал хромого Бонифасио, тот был в курсе, как обстоят дела у доньи Марианы Монтенегро — во многом благодаря Сиксто Вискайно, поскольку верфь баска стала излюбленным местом сходок окрестных моряков, там они могли сколько угодно ругать власть, не боясь угодить за это на виселицу.

К тому времени в колонии все больше росло недовольство против губернатора Франсиско де Бобадильи, которого сначала провозгласили спасителем, призванным избавить город от тирании братьев Колумбов. Но он уже не раз доказал, что единственный его интерес — как можно быстрее набить собственные карманы.

Его жажда обогащения превышала даже всем известную алчность прежнего адмирала, а немыслимая коррупция, в которой он погряз, могла сравниться разве что с бессовестной вороватостью его прихлебателей, преспокойно занимающиеся под его крылом своими грязными делишками.

Никто в Санто-Доминго теперь и пальцем бы не шевельнул ради этого тирана, хотя многие открыто задавались вопросом: для чего, черт побери, ему нужны все эти богатства, если он ест не чаще, чем раз в день, не пьет вина, не имеет дела ни с девицами, ни с мальчиками, живет один и ни в каких пороках до сих пор не замечен?

Ходили слухи, что он давно уже точил зубы на имущество доньи Марианы Монтенегро, еще до того, как ее передали в руки Святой Инквизиции, и даже пытался натравить на нее монахов-доминиканцев, тоже давно мечтающих прибрать к рукам ее великолепный особняк с садом, чтобы устроить в нем монастырь, а также суровых францисканцев, которые также строили планы, как завладеть ее богатствами, пока брат Бернардино де Сигуэнса раздумывал, стоит ли давать ход судебному процессу.

— Этот человек даже родную мать на костер отправит, лишь бы наполнить золотом свои сундуки, — заметил капитан каракки, списанный на берег под предлогом того, что ему нечем платить. — Одно меня утешает: едва он ступит на землю Севильи, как король немедленно прикажет его повесить.

— Я бы не слишком на это надеялся. Повесить его для короля значило бы признать, что он совершил ошибку, когда принял решение сместить адмирала, а дон Фернандо никогда не совершает ошибок и уж тем более не признается в них публично. Так что, скорее всего, он лишь по-тихому конфискует всё награбленное и отправит его в ссылку. Явился из ниоткуда и вновь вернется в никуда, такой же голый и босый, как пришел.

— Быть может, так оно и случится, вот только к этому времени бедная женщина успеет потерять все свое состояние, если не жизнь.

— Я пока еще верю брату Бернардино.

Это сказал Сиксто Вискайно, который строгал в это время толстую доску, лежащую на скамье. Все в изумлении повернулись к нему.

— Верите этой помойной крысе? — поразился кто-то. — Это же самый омерзительный и ничтожный человечишко, какого только земля рожала!

— Омерзительный, не скрою, — признал тощий баск. — И безусловно ничтожный. Я и сам это знаю, но все же надеюсь, что он достаточно умен, чтобы установить истину, не прибегая к пыткам.

— Истину? Какую еще истину, мастер Сиксто? Единственная непреложная истина заключается в том, что озеро загорелось, и все те люди погибли. Чем, по-вашему, можно это объяснить?

Разумеется, ничем. Просто не существовало такого объяснения, которое могло бы убедить предубежденных монахов в существовании подобного «сверхъестественного явления». Да что там монахи! Даже морякам, много чего повидавшим на своем веку, пересекшим Сумрачный Океан, открывшим неизведанные земли и теперь по праву считающимся самыми знающими людьми своего времени, не могло прийти в голову, что на свете, вопреки всем законам природы, могут существовать подобные явления.

Уже было доказано, что земля круглая; люди даже смогли поверить, что она гораздо больше, чем принято было считать, и свыклись с мыслью, что перед ними простирается огромный континент, населенный мифическими созданиями, каких никто не мог себе даже представить; но при этом большинству по-прежнему крайне трудно было поверить в существование озера, чьи воды способны загореться по мановению руки.

— Так что же это было, если не колдовство?

На этот трудный вопрос даже Сьенфуэгос так и не смог найти ответа; лишь спустя три столетия ученые нашли убедительное объяснение тому факту, что вода в озере внезапно вспыхивает огнем.

Так что убеждать брата Бернардино де Сигуэнсу, как и любого другого служителя церкви той эпохи, в том, что князь тьмы не имеет никакого отношения к этому грязному делу, было совершенно бесполезно.

Что же касается пресловутого процесса над доньей Марианой Монтенегро, то по этому поводу жители новорожденной столицы Эспаньолы разделились на два лагеря: на тех, кто считал ее жертвой грязных интриг, за которыми стоит капитан Леон де Луна, и на тех, кто считал ее ведьмой-чужестранкой, которую следует как можно скорее поджарить на костре, прежде чем она навлечет новые беды на их головы.

Попытки принцессы Анакаоны защитить свою советницу и подругу ничем не могли помочь, поскольку, несмотря на то, что кое-кто из старожилов по-прежнему восхищался прекрасной вдовой грозного вождя Каноабо, для большинства вновь прибывших Золотой Цветок оставалась не более чем разнузданной дикаркой, представительницей низшей, презренной расы.

Многие даже задавались вопросом: как ей удается по-прежнему держать в руках богатейшую провинцию Харагуа, а наиболее непримиримые советники губернатора Бобадильи не уставали ему напоминать, что следует лишить всех привилегий эту «грязную индианку».

Строгие королевские указы, утверждавшие, что местные жители должны пользоваться теми же правами, что и кастильцы, а местным властям следует охранять их жизнь, честь и имущество, становились не более чем бесполезными бумагами, едва берега Кадиса скрывались за горизонтом. И хотя Бобадилья все еще не решался последовать примеру братьев Колумбов и переправлять индейцев ко двору в качестве рабов, он беззастенчиво заявлял, что вовсе не возражает, если на самом острове их будут использовать в качестве слуг — при условии, что это принесет выгоду.

Прошло немногим более девяти лет с тех пор, как впередсмотрящие «Санта-Марии» увидели перед собой этот прекрасный остров, а уже сколько мирных племен были обречены на вымирание и забвение.

Войны, ничем не оправданные набеги, опустошительные эпидемии истребляли тех немногих коренных гаитян, в которых еще сохранилась капля достоинства, и они ушли в горы, а тем временем их более слабые духом собратья предпочли стать преданными псами чужестранцев.

Такими же, как их многострадальные предки, что попадали в лапы карибов, где их ждала незавидная участь: после нескольких месяцев откорма закончить свои дни в качестве главного блюда на людоедском пиршестве. Теперь большинству араваков пришлось довольствоваться участью рабочих на рудниках или же служить похоти чужаков в борделях самого низкого пошиба.

Да что там — даже в публичных домах уже в первое десятилетие беспокойной доминиканской жизни установилось разделение по расовому признаку. В лучшее из этих заведений, которым управляла Леонор Бандерас, никогда не принимали на работу туземок, евреек и мавританок, а дешевые портовые бордели были переполнены последними. Грязным туземкам оставалось обслуживать клиентов прямо на берегу залива, в дальнем конце пляжа.