— Они могут выйти оттуда лишь для того, чтобы дать показания, — добавил он.

Одновременно со мной с места поднялись пятнадцать человек, и мы последовали за судебным исполнителем, он разделил нас на две группы в зависимости от того, были ли мы свидетелями защиты или обвинения. Меня удивило, что нас всего четверо в том отсеке комнаты, который был отведен для свидетелей обвинения: молодая женщина с платиновыми волосами, пятидесятилетний седовласый человек, чувствовавший себя весьма скованно в новом костюме, мужчина лет тридцати в водолазке и полотняной куртке и я сам, изо всех сил старавшийся ни с кем не вступать в разговоры. Мужчина в куртке спросил у судебного исполнителя, долго ли мы пробудем в этой комнате.

— Ясное дело! — отрезал тот.

Он объяснил, что это судебное разбирательство особенное: подумать только — шестеро обвиняемых. Судья должен допросить их всех, одного за другим. Затем будут зачитаны протоколы следствия и заключения экспертов. Все вместе займет самое меньшее два часа; если, конечно, не будет вопросов со стороны адвокатов защиты. Иначе… Он неопределенно махнул рукой и поспешно покинул нас, закрыв за собой дверь. Человек в куртке заявил, что правосудие не слишком-то считается с тем, заняты мы или нет. Его дело, к примеру, ежечасно требует его присутствия, ведь без него грузовики с места не двинутся.

— Вот и со мной также, — сказал пятидесятилетний мужчина. — У меня небольшое предприятие по выпуску электрооборудования…

Человек в куртке предложил ему сигареты «Толуаз», потом протянул пачку мне, но я, выдавив из себя улыбку, отказался, затем он спросил у молодой женщины, не помешает ли ей дым.

— Нисколько! — заверила она, закинув ногу на ногу.

— Моя фамилия Сукэ. Грузовики Сукэ, — сказал человек в куртке.

— А моя — Бурелли, — сказал седовласый мужчина.

Они тотчас же обменялись клубами дыма, выпустив их в лицо друг другу, и общими соображениями о своих профессиях: расходы на социальное обеспечение просто непосильные, служащие все в отпуске, всякая инициатива сдерживается государством, и подумать только, еще осмеливаются говорить о расцвете промышленности. Но диалог этот был лишь подступом к разговору, своего рода преамбулой. Убежденность их речей противоречила взглядам, которые они украдкой бросали на меня. Чувствовалось, что не это их сейчас занимает. И наконец произошло то, чего я так опасался.

— Простите, мсье, — сказал Бурелли, — вы и есть мсье Реве?

— Да, — ответил я вполголоса, не зная, куда спрятать глаза.

Только бы любой ценой избежать их вопросов, но не мог же я повернуться к ним спиной, тем более что выражение их лиц стало серьезным, так сказать понимающим. Минута молчания перед тем, как идти на приступ. Я ждал с бешенством в сердце, положив руки на колени. И когда только меня оставят в покое! Они сидели передо мной, сгорая от любопытства, а я на своей скамье чувствовал себя старым затравленным зверем.

— Это чудовищно, — сказал Бурелли.

— Чудовищно! — отозвался Сукэ. — Я прочитал отчет, напечатанный в газетах; но журналисты всегда несут невесть что.

— Невесть что! — повторил Бурелли и почтительно повернулся ко мне: — Ведь и вы тоже так считаете, не правда ли?

Я ответил, что не читал газет. Бурелли, несколько растерявшись, объявил, что я совершенно прав, а Сукэ продолжал:

— Как подумаешь, что они там наболтали о неотвратимости рока. Какой такой рок? Я вас спрашиваю? — И поскольку я не проронил ни слова, он вопросительно взглянул на мою соседку, которая ответила надтреснутым голосом, опустив отяжелевшие от туши ресницы:

— Рок существует, поверьте мне.

— Возможно, — ответил Сукэ, — но это не оправдание.

И призывая меня в свидетели, он заявил, что порядочный человек должен быть безжалостен к убийцам. Его возмущала мягкость судей и снисходительность общественного мнения. Вместо того чтобы пресечь проступок, ищут, видите ли, причины, его породившие. Психологи валят в одну кучу настоящее и прошлое, лишь бы забыть о самом преступлении.

— Верно, — поддержал Бурелли, и Сукэ, осмелев, заявил:

— Не может так больше продолжаться. Я сейчас скажу судьям, что я об этом думаю. Да, мсье Реве, я скажу свое слово. — И поскольку я неопределенно кивнул головой, он решил, что пришло время перейти к эмоциям: — А ваша жена, — сказал он взволнованным голосом, — ваша бедная жена, которую эти хулиганы убили прямо на улице…

— О, прошу вас! — воскликнул я, поднявшись с места.

Воцарилась тишина, придавив мне плечи нестерпимой тяжестью. Я стоял посреди комнаты и растерянно смотрел на свои ладони. Протекла бесконечно долгая минута, наконец я сел сгорбившись, в стороне от всех.

— Простите меня! — проговорил неуверенным голосом Сукэ. Я поднял голову. — Простите меня, — повторил он, покраснев. — Я не должен был… Скверная у меня привычка со всеми быть запанибрата.

Вид у него был до того несчастный, что я упрекнул себя в отсутствии милосердия: нельзя так разговаривать с хорошими людьми, если даже у вас не хватает сил перенести их бестактность.

— Это я должен просить у вас прощения, — сказал я. — Но я столько пережил…

Сукэ ответил, что он прекрасно меня понимает, и Бурелли поддержал его. Я снова потупил голову, страстно желая, чтобы обо мне забыли.

Мольба моя исполнилась. В течение почти двух часов ко мне никто не обращался. И я постепенно пришел в себя и даже стал исподтишка наблюдать за своими соседями, вернее, за платиновой блондинкой, поведение которой теперь казалось мне просто странным. Она уже в третий раз подмазывала губы, надевала браслет то на правое, то на левое запястье. Бурелли и Сукэ следили за ее манипуляциями с насмешливой улыбкой.

Внезапно дверь распахнулась, и на пороге появился комиссар Астуан в сопровождении полицейского бригадира.

— Добрый день, господа! — сказал комиссар так, словно платиновой блондинки вовсе не существовало, потом пожал мне руку и опустился на скамью рядом со мной.

Бригадир сел напротив. Он тоже сказал:

— Добрый день, господа!

Комиссар спросил, давно ли я здесь. Я ответил, что давно.

— Мы пришли сюда без пяти два, — сказал Сукэ. — А сейчас без десяти пять, посчитайте-ка сами, господин комиссар!

Но у мсье Астуана не было ни малейшего желания считать. Он вежливо улыбнулся.

— Конечно, все это утомительно, — сказал он. — Я знаю.

Тем не менее он попытался нас подбодрить: лично его показания будут краткими, да и бригадир Лаво тоже не станет тянуть. К сожалению, потом выступят психиатры, тут есть опасность, что эти-то слов не пожалеют.

— Хоть бы нам не пришлось приходить еще раз, — сказал Бурелли.

Мсье Астуан покачал головой и ответил, что ни за что не ручается.

Я вздрогнул, когда дверь снова открылась, и на пороге, как в рамке, возник судебный исполнитель; стоя в дверном проеме, он церемонно пригласил комиссара следовать за ним. Когда тот ушел, бригадир Лаво пересел ко мне и тихо сказал:

— Ведь это я два года назад наткнулся на вас, когда вы лежали на тротуаре.

— А, вот как! — ответ мой прозвучал глуповато.

— Да, — продолжал он все тем же тоном, — я тогда со своим нарядом делал обход. Вначале мы подумали, что вы мертвый. А потом обнаружили тело мадам Реве.

Я смотрел на этого человека, ведь это он обнаружил тело моей жены и, возможно, трогал его, поднял, точно какой-то тюк. Под кривоватым носом, что делало его похожим на Бурвиля, чернела тоненькая ниточка усов.

— Значит, так! — сказал он, убедившись, что я не собираюсь задавать ему вопросов.

И все-таки мне хотелось бы знать, как лежала Катрин и какое было у нее выражение лица. Нет, нет, я ничего не хочу знать. Да к тому же этот полицейский и не способен был мне ничего толком рассказать. Но признание его причинило мне боль. Когда наконец избавлюсь я от всех этих милосердных душ, заживо поджаривавших меня на медленном огне? Вскоре и за бригадиром пришел судебный исполнитель. Но прежде чем уйти, он положил ладонь мне на плечо и сказал: