Его жена, родом с Мартиники, с безупречной матово-смуглой кожей, изложила перед судьями несколько иную точку зрения: все заботы лежали на ней, а муж только и знал, что играть в карты или дремать. Да разве при таком вот поведении может он служить для сына хорошим примером?

— Ну а сами вы, — спросил ее председатель, — подавали ли вы ему хороший пример?

— Я старалась, — ответила она, — но во Франции с белыми не поспоришь.

Председатель суда отпустил ее и справился, все ли свидетели были опрошены. Судебный исполнитель ответил, что все. Тогда секретарь суда, понизив голос, посовещался с судьями, адвокаты тем временем тоже обменялись между собой своими соображениями, правда гораздо менее сдержанно; журналисты оживленно разговаривали на своих скамьях. Перерыв длился всего двадцать или тридцать секунд. Потом во внезапно воцарившейся тишине председатель суда предоставил слово обвинителю. Без лишних церемоний прокурор встал со своего места и, откашлявшись, объявил, как о некоем исключительном факте, хотя всем это давно уже было известно, что я отказался предъявить гражданский иск. Столь благородное поведение помогает ярче нарисовать мой портрет, а также позволит лучше разобраться в деле. Он напомнил о моем крестьянском происхождении, о суровом детстве, о моей тяге к учению и о профессии учителя, которой я посвятил себя с пылом «истого подвижника». Говорил он без пафоса, сдержанно и убежденно, но его похвалы повергали меня в смущение. Пройдя через микрофон, эти истины начинали звучать фальшиво. Мое прошлое не было ни искажено, ни извращено, но, вынесенное на публику, принимало какой-то иной характер. Оно утрачивало привычные мне черты. Люди оборачивались, чтобы посмотреть на меня, и их взгляды, пристальные или косые, внушали мне робость. Я сидел с идиотским видом на своей скамье, плотно стиснув колени, и мне казалось, что я вызываю жалость, что мне подают милостыню. Потом мсье Орпуа сделал перепись добродетелей Катрин, совершенно напрасно упирая на ее скромность. Он прославлял ее любовь к книгам, называл магазин в Барселонетте «микро-храмом культуры», а нашу парижскую жизнь провозгласил чудом смирения: двое пенсионеров, связанных между собой безграничной нежностью, вели незаметное существование в рабочем квартале. Затем он воздал хвалу нашей любознательности, нашим современным вкусам, передовым взглядам и говорил об этом так, словно бы пожилой возраст сам по себе является неким порочащим фактом, вызывающим предубеждение, которое необходимо во что бы то ни стало рассеять. Он изобразил нас страстными поклонниками кино, «семенящими под ручку» по тротуару улицы Севр, — так он приступил к рассказу о событиях 25 апреля. Я обратил внимание на то, что он избегал распространяться об издевательствах над нами в вагоне метро между станциями Дюрок и Ла Мотт-Пике. Зловещий характер этого эпизода как бы ускользнул от его внимания. Чувствовалось, что он спешит воссоздать обстановку бульвара Гренель: враждебная мостовая, столбы надземного метро, бросающие густую тень, из этой тени появляются хулиганы. Его отчет о нападении звучал патетически. Мы с Катрин попали в западню, нас душили цепкие пальцы. Под рев трубы на нас обрушились пощечины, удары кулаков, бандиты потешались, видя, в каком мы состоянии. Серж и Чарли особенно старались. Сидя между Соланж и Роланом, я вновь переживал эту чудовищную драму и не в силах был сдержать дрожь. Мне думалось, что присутствующих должен был потрясти этот рассказ, однако вскоре я убедился, что этого и в помине не было. Они лишь вежливо прислушивались к словам прокурора одни улыбались, желая продемонстрировать, что вполне способны оценить искусство оратора, другие держались сдержанно и равнодушно, как подобает воспитанным людям. Чтобы расшевелить моих современников, наверняка нужны куда более поражающие акты насилия. Правда, присутствующие немного оживились, когда прокурор потребовал пятнадцати лет тюремного заключения для Сержа Нольта, двенадцати лет для Шарля Пореля и по пяти лет для их сообщников. Эти цифры, казалось, нисколько не взволновали обвиняемых, зато вызвали блеск в глазах возбужденных зрителей, точно на ипподроме, во время скачек. В восемь часов десять минут мсье Орпуа опустился на свое место, и председатель закрыл заседание. В коридорах суда два журналиста пожелали узнать о моих впечатлениях. Не будь здесь Ролана, который повел себя очень решительно, я не сумел бы от них отделаться. Позже, когда Робер вез меня в своей машине, он заявил, что я был неправ.

— Рано или поздно они добьются своего, ты заговоришь, — сказал он. — Это народ настырный.

С трудом шевеля губами, я ответил, что будущее покажет.

На следующее утро я почувствовал, что мне просто необходимо немного пройтись по улице, вместо того, чтобы целый день кружить по квартире — из спальни в кухню, из кухни в гостиную. Скованные холодом облака, скучившись, нависали над крышами, сея снежную пыль, не достигающую земли. Подходя к магазинчику, где продавалась периодика, я ускорил шаг, твердо решив даже не глядеть на витрину. Однако остановился, меня потрясло слово «приговор», напечатанное жирным шрифтом. Я вошел в магазинчик. Заголовок гласил: «Сегодня — приговор банде Нольта». Другие заголовки тоже привлекли мое внимание, и голова моя закружилась. Вместо одной газеты я купил целых пять и, кое-как сложив их, сунул под мышку. По тротуару забарабанил дождь, по небу бежали тучи, почти задевая дымовые трубы. Ветер, ворвавшийся на улицу Вьоле, швырял пригоршни полузамерзших капель мне прямо в очки. Когда я добрел до дома, от промокших газет на меня пахнуло школой и деревней. Я положил их на стол в гостиной, словно ученические тетрадки, которые должен был проверить. Через полчаса я уже прочел все интересовавшие меня статьи. Они освещали два обстоятельства дела, которые до сего дня были мне неизвестны. Первое касалось маленькой брюнетки-адвоката, которая защищала Патрика Вааса. Я узнал, что ее зовут Жаклин Сера, что ее дед и отец были знаменитыми гинекологами — кстати, того хирурга, который в 1929 году оперировал Катрин, звали Леопольд Сера — и что ей пришлось спешно, без подготовки заменить мэтра Фужье, погибшего в автомобильной катастрофе. Память моя не сохранила образ этого мэтра Фужье, хотя я видел его вместе с пятью другими собратьями в кабинете следователя, и этот провал в памяти весьма меня огорчил. Я невольно установил некую связь между смертью этого адвоката и тем равнодушием, которым было окружено убийство Катрин. И еще я думал о Леопольде Сера, который лечил мою жену и чья внучка теперь защищала одного из ее палачей. Вторая сторона дела касалась «банды Нольта». Я уже свыкся с представлением о некой, существовавшей долгие годы группке, связанной тайными правилами, а может, даже неким кодексом. Истинное положение дел потрясло меня. Оказалось, что еще за неделю до нападения 25 апреля большинство хулиганов даже не знало друг друга. Разве что Серж два-три раза встречал Чарли в бистро на площади Пигаль. Банда родилась 21 апреля на площади Порт-д’Итали, во время танцулек под аккордеон. Возникла стихийно. Нольта, который не танцевал, сумел подчинить себе остальных своей наглостью и болезненной фантазией. Тут комментарии всех газет совпадали: он был главарем, обвиняемым № 1, начисто затмевавшим своих сообщников, которых в газетных заметках именовали просто статистами, за исключением Чарли — его возвели в ранг «подручного». Я вновь испытал то же чувство, что и при чтении статьи Клебера Поля: прожектор был направлен на Сержа, и односторонность этого освещения — которую я первое время одобрял — теперь раздражала меня. Впрочем, причину этой тенденции объяснить нетрудно, было тут преклонение перед «звездами», в какой бы области они ни блистали, и расчет на рекламный эффект, а не забота о том, чтобы пролить свет и выявить моральную ответственность, как, естественно, полагал какой-нибудь гуманист. Я был поражен тем, что все дружно приписывали такую важность показаниям Мориса Альваро, он же Фабианна. Его рассуждения, его жалкая мимика были описаны во всех подробностях. Создавалось даже впечатление, что он своими репликами сыграл на руку обвиняемому № 1, чья личность приобрела неожиданную выпуклость. Один сравнивал Нольта с Ласнером и находил, что голос его напоминает Марселя Эррана. Другой утверждал, что он чем-то похож на Берта Ланкастера, он, мол, его «уменьшенная модель». Наконец еще один разглагольствовал о его «сатанинской раскованности», намекнув сначала на «бородку Иисуса Христа».