— Нет! — сказал мужчина. — Это просто пьянчужка.

— По-моему, он ранен, — робко заметила женщина.

— Говорят же тебе, пьянчужка, — повторил мужчина; и две пары ботинок поспешно удалились, шагая еще быстрее, чем прежде.

Я хотел вытереть кровь на губах, но какая-то странная усталость навалилась на меня, сковала руки. Теперь уже тьма придавила мои зрачки металлическими бликами, словно ртутью заливала веки. У меня не осталось больше ни сил, ни надежд, и я закрыл глаза.

Очнулся я на узкой кровати, что меня немало удивило, так же как и жесткие, натянутые, точно барабанная кожа, простыни. Я впервые видел эти побеленные стены, огромный четырехугольный проем окна, и другие кровати, стоявшие точно лодки на причале. Меня страшила мысль, что эта комната вовсе не моя спальня, не наша спальня, и я старался отделаться от нее, цепляясь за обманчивые сновидения. Но вскоре мне пришлось расстаться со всеми иллюзиями. Веки мои уже не смыкались, очертания предметов не расплывались, а протянув руку под одеялом, я обнаружил пустоту на том месте, где должна была находиться Катрин. Не было даже теплой вмятинки, которая оставалась, когда Катрин вставала, чтобы сварить кофе. Я приподнял голову и, упираясь локтями, хотел сесть в кровати, но чья-то рука в белом помешала мне, безжалостно пробудив мою память, пробудив воспоминание о других руках, которые удерживали меня, избивали, а потом швырнули на тротуар бульвара Гренель. Где я? Конечно, в больнице. Верно, какой-нибудь прохожий вызвал полицию и «скорую помощь». Но где же Катрин? Мне сказали, что она в другой палате. Когда я смогу ее увидеть?

— Скоро. Вам вредно утомляться.

Я вовсе не был утомлен. К чему столько предосторожностей? Ничего особенного со мной не произошло. Проспал несколько часов, и все тут.

— Больше четырнадцати часов! — уточнила сиделка.

Цифра удивила меня. Очевидно, она пошутила. Такой крепкий человек, как я, не впадет в коматозное состояние от пощечины и двух ударов кулаком. Сиделка улыбнулась. Мне делали рентгеновский снимок черепа. По-видимому, ничего серьезного, но окончательный диагноз будет поставлен, когда снимки проявят. Говорила она со мной терпеливым, почти материнским тоном, что раздражало и тревожило меня в одно и то же время. Ведь она прекрасно видела, что все эти подробности меня не интересуют, и, однако, продолжала все в том же духе, сообщила результаты анализов, которые мсье Ложье, врач-практикант, нашел весьма удовлетворительными. Такое изобилие информации обычно не свойственно больничному заведению. Мне показалось, что сиделка с круглым, гладким лицом просто старается выиграть время, отсрочить минуту, когда вынуждена будет ответить на все мои вопросы. Единственное, что сейчас для меня было важно, — состояние здоровья Катрин. А мне сообщали о том, что у меня приличный анализ мочи. Несколько раз я пытался получить точные сведения: в какое отделение поместили Катрин? Что именно с ней произошло? Ранена она или нет? И каждый раз сиделка избегала прямого ответа: не следует тревожиться; все идет нормально; все идет своим чередом. Тем временем явился врач-практикант, который отвечал на мои вопросы еще более уклончиво, но не столь словоохотливо. Поспешно отослав сиделку к другому больному — казалось, его раздражала ее болтливость, и я догадался, что она здесь новенькая, — он поинтересовался моим самочувствием и, не дожидаясь ответа, воскликнул:

— Ну и прекрасно!

Потом, когда я осведомился о Катрин, он стремительно ныряющим движением нагнулся, чтобы взглянуть на мой температурный листок, поздравил меня с тем, что у меня нет жара, и поспешно отошел, сославшись на то, что его, мол, зовут. Такое поведение, естественно, не рассеяло моей тревоги, и первым моим побуждением было позвать сиделку, но, потянувшись к звонку у себя в изголовье, между перекладинами кровати, я заколебался и решил набраться терпения. Потом машинально потрогал пересохшие от лекарств губы, ощупал распухший нос, откуда уже удалили сгустки крови, и оглядел палату, где стояло шесть кроватей и на каждой лежало по больному. Я спросил соседа справа, который сейчас час.

— Четыре часа, четверг, — ответил он, словно догадавшись, что меня прежде всего интересует, какой нынче день.

Я сразу же проделал в уме подсчеты: мы с Катрин вышли из кинотеатра без четверти двенадцать. В среду. Через четверть часа наступил четверг. Было около двадцати минут первого, то есть четверг, ноль часов двадцать — мой полуопустошенный мозг нуждался в этих маниакальных уточнениях, — когда хулиганы напали на нас на бульваре Гренель. Десять минут спустя я потерял сознание. Сиделка сказала правду. Я проспал больше четырнадцати часов подряд. Поразительно. А в это время… Что же происходило с Катрин в это время? Помню, я услышал ее крик за секунду до восклицания Чарли: «Это же карнавал, мамаша!» А после ни слова, ни звука. Конечно, она потеряла сознание при тех же обстоятельствах, что и я. Но может быть, ее состояние внушает большие опасения, чем мое. Иначе почему было Сержу предупреждать меня: «Я взял себе за правило учить уму-разуму старых хрычей, особенно когда они ведут себя так невежливо, как твоя баба. Поэтому не удивляйся, если обнаружишь, что ее малость помяли». Но может, он просто хотел меня напугать, помучать, изрекая все это хорошо поставленным голосом. Настоящий убийца не будет столько болтать. Если бы Катрин была тяжело ранена, подумалось мне, не произнес бы Серж эту тираду тоном киногероя. Так я старался подбодрить себя, отогнать подступавшую со всех сторон тревогу. Сосед, воспользовавшись обращенным к нему вопросом, попытался завязать беседу, вернее, произнес целый монолог о достоинствах сиделки, чью молодость и пышные формы он успел оценить. Потом поинтересовался, не попал ли я в автомобильную аварию. Я сказал, что да. Тогда он пожелал узнать, при каких обстоятельствах это произошло, но я хранил молчание.

— Понимаю, — сказал он, — вы все еще потрясены. Но подождем до завтра. Только об этом вы и будете говорить.

И тут он стал многословно выкладывать свои соображения по поводу несовершенства ремней безопасности и несправедливости дорожных ангелов-хранителей. Его речь доходила до меня, как бульканье кипящего чайника, и, пока он подробно излагал мне свои аргументы, я задремал; всего лишь на мгновение; во всяком случае, я так полагал. Я был убежден, когда проснулся, что потерял сознание на секунду, не больше. Тем не менее первым моим побуждением было взглянуть на часы, но их на руке не оказалось. Вид у меня, должно быть, был весьма растерянный, потому что мой сосед, хоть я ни о чем его не спрашивал, смеясь сообщил, что сейчас пять часов вечера. Смех его болезненным скрежетом отдавался у меня в голове, я сел на кровати, ударившись затылком о прутья изголовья, злясь на него, на самого себя: так, значит, я опять спал, а Катрин, быть может, стонет в соседней палате, тихонько зовет меня. Я повернулся, надавил на кнопку звонка дрожащим пальцем, откинул одеяло и встал босыми ногами на плитки пола. Сосед заметил, что здесь предоставляют в распоряжение больных тапочки. Достаточно наклониться, и их можно обнаружить под ночным столиком. Но я пренебрег его советом, я изо всех сил старался держаться прямо, вцепившись пальцами в спинку кровати.

— Нет, нет, мсье Реве! — закричала сестра, вбегая в палату. — Нельзя вести себя так неразумно. Я ведь запретила вам вставать. И потом вы не должны без всякой причины вызывать персонал… к тому же давать такие продолжительные звонки.

— Я позвал вас, потому что хочу видеть свою жену, — ответил я.

— Вы ее увидите, — заявила она, подталкивая меня к постели.

— Когда? — поинтересовался я, сопротивляясь ее натиску.

— Завтра! — бросила она, чуть поколебавшись.

Я понял, что она лжет, лишь бы выиграть время. Я повысил голос, требуя, чтобы меня немедленно отвели к Катрин. Никому не дано право держать меня в неизвестности; иначе я за себя не ручаюсь. Сестра слушала меня, полуоткрыв рот, на скулах у нее выступили красные пятна. Когда я на минуту умолк, переводя дыхание, ей удалось вставить слово. Нежным голоском она попросила меня подождать, пока придет мсье Ложье, с которым она сейчас же переговорит. И добавила, выходя из палаты: