При лунном свете
Вытянувшиеся бесконечной вереницей по обе стороны дороги деревья уже давно потеряли свою золотую листву, которая опала на землю шелестящим, мягким ковром, и теперь раскачиваемые холодным осенним ветром они только шумели своими черными, голыми сучьями…
Шоссе было гладкое, как паркетный пол, и гулко звучали мерные шаги трех людей, направляющихся к реке, берег которой различался в темноте по черной полосе окаймлявшего его кустарника.
Ночь была холодная, ясная, и небо, черное и безоблачное, сияло серебряными точками мерцающих звезд…
Поля молчали…
Где-то в них таились секреты, сидели или лежали, согнувшись и прильнув к земле, люди в куцых шинелях с винтовками в руках, но отсюда в черной дали безбрежных полей, шумящих, как море, ничего не было видно даже при луне, полной и яркой.
По дороге шли мы втроем…
Два офицера и ефрейтор второго взвода Сормин. Надо было проверить вновь расставленные посты и секреты на берегу реки, по течению которой несколько выше целые два дня кипел бой… Целые два дня массы немцев пытались переброситься на этот берег, делали множество попыток навести мосты, гибли вместе с осыпаемыми нашими снарядами понтонами, и, наконец, обессиленные, потерявшие надежду, сперва начали отступать, а после побежали, увлекаемые задними рядами, побежали, теряя обозы, бросая орудия и раненых…
И бой закончился к ночи… Тишина спустилась на поля вместе с сумерками, вместе с холодом осеннего сырого вечера.
Противоположный берег был чист… Казаки переправились на него, но не нащупали неприятеля: он продолжал поспешно отступать и даже прикрывающие его части вышли из соприкосновения с нашими разъездами…
Мы подвинулись вниз по течению, все же опасаясь новых попыток переправиться со стороны немцев…
Но все было тихо!..
Расставили секреты и посты, едва сгустились сумерки и зашумел в полях холодный ночной ветер.
Река, весь день катившая свои волны, как казалось, бесшумно, теперь вдруг забурлила, загудела в прибрежных камышах и кустарниках…
Мы шли молча, невольно стараясь шагать «в ногу» так, чтобы звук наших шагов сливался в одно мерное постукиванье по гладкому твердому, как асфальт шоссе.
Сормин шел впереди. Он знал расположение секретов и постов и вел нас, взяв винтовку сна ремень, поставив воротник шинели и глубоко запрятав руки в рукава.
— Сейчас налево пойдем! — произнес он вдруг, останавливаясь, но не поворачивая к нам головы.
Влево шла узкая, почти незаметная тропинка между двух стен оголенного, колючего кустарника, и Сормин быстро пошел вперед, раздвигая ветки и не оборачиваясь: он слышал по шуршанью кустов, что мы следуем за ним.
Усталость дня сказалась теперь. После боя удалось только прилечь часа на два прямо на траве в ожидании, приказания о перемене позиции, но даже заснуть не удалось, как следует: мозг воспаленный, измученный переживаниями дня, лихорадочно работал, воспроизводя картины, действительно пережитые и ужасные, кошмарные, фантастические…
А после снова пришлось встать, идти вместе с батальоном по полю вспаханному и изрытому, утомлявшему немилосердно ноги, до нового бивуака, и только успели снять амуницию и составить ружье, как полковник послал проверить посты и секреты.
Когда вышли, была уже совсем ночь лунная и холодная.
Сормин внезапно остановился… Его темная, неуклюжая фигура наклонилась над землей и подняла что-то, что именно мы сразу не могли разобрать…
— Никак фуражка ваше бл-дие, — произнес он, протягивая нам действительно австрийское кепи, опоясанное золотым галуном.
«Как оно могло сюда попасть?» — задали мы сами себе безмолвный вопрос, неприятель на этом берегу не был и не мог быть, а тем более не могло оказаться в этих кустарниках австрийское кепи?
Это было необъяснимо…
Кепи было офицерское с золотой узенькой каемкой крутом, с клеймом «Вена», и буквами I. Ф. на околыше.
Мы все трое долго шарили в кустах, вокруг этого места, обыскивали все углубления и черные чащи, но не нашли и признака неприятеля…
— Одно, разве, что с аэроплана уронил! — проворчал недовольно Сормин и нас мгновенно осенила мысль: конечно, кэпи упало с пролетевшего над рекой и над нашими позициями аэроплана!..
Все тревожные сомнения вмиг рассеялись, стало даже смешно, когда представили себе офицера австрийского генерального штаба, с которого ледяные порывы ветра сорвали головной убор и насмешливо бросили в самый центр неприятельского расположения…
Но Сормин уже шагал дальше!..
Справа и слева обступавшие нас кусты, делались все выше и выше, все теснее и гуще наступали черные стены ветвей, а тропинка между тем начала круто спускаться вниз к реке…
Сквозь сучья уже блеснуло ее черное зеркало, кажущееся сперва неподвижным, но на самом деле быстро несущееся мимо безмолвных берегов; мы миновали последние кустарники и вышли на узкую полосу прибрежного песка…
Невдалеке располагался первый пост.
Часовой и подчасок сидели у самого берега, как-то странно сжавшиеся, словно охватив колени руками; около них торчали штыки винтовок; оба они слились в одно пятно и не различались на фоне берега и кустов.
Сормин хотел было их окрикнуть, но, вероятно, заслышав хрустение песку под нашими ногами, оба солдата вдруг вскочили — сделались неподвижные, как две черные статуи, у самой воды, пока мы не прошли мимо…
— Место скушное, ваше б-дие, — промолвил Сормин, как бы извиняясь за присевших часовых, — особливо ночью…
Никто не ответил ему и мы продолжали пробираться по краю берега, вниз по течению, по направлению на шум, далекий, непрерывный и непонятный…
— Что это?.. — спросил Сормина мой спутник, — что это шумит?..
— Это, должно мельница ваше б-дие, — ответил, прислушиваясь, ефрейтор, — там и пост второй поставлен… минут за десять дойдем…
Снова тронулись в путь…
Тишина ночи и этих полей, после грохота боя, рева орудий и трескотни пулеметов, теперь казалась еще более непробудной и ненарушимой… Не представлялось, что может наступить опять утро, сдернуть черный покров с берегов и заиграть светлыми бликами на глади реки, казалось, что эта ночь, пустившаяся и заставившая людей прекратить кровопролитие, будет вечная, что она сошла для того, чтобы навсегда скрыть под своим покровом ужасные следы закончившегося дня…
Между тем, шум мельницы делался все явственнее… Теперь уже отчетливо слышался скрип и тяжкие вздохи мельничных колес и однообразное клокотанье воды бегущей сквозь плотину.
За поворотом реки, показалась, наконец, сама мельница, темная и таинственная, крутящая своими колесами в белом пенистом потоке реки.
Она словно висела, над этим потоком, разбивающимся об ее сваи, поросшие длинной зеленой бахромой, она словно отделилась от земли и, вертя своим черным колесом, плыла вверх по реке, но стремительное течение удерживало ее на прежнем месте…
С одной стороны, черный корпус мельницы огибали мостики доходившие до самого колеса и постоянно орошаемые алмазным дождем медленных брызг, с другой к мельнице вплотную подступал низкий прибрежный кустарник…
Пост был расположен на берегу под прикрытием мельничного здания и, когда мы подошли, часовой стоял у самой воды, прижавшись спиной к серым, мокрым балкам стены.
— Ну, что!.. — окликнул его Сормин, — все благополучно?..
Часовой молчал…
Мы приблизились и ефрейтор еще раз окликнул неподвижного, темневшего на фоне стены, солдата…
— Так точно!.. — ответил на этот раз, слабый дрожащий голос, казалось, голос человека или тяжело раненого или чем-то потрясенного.
— Что с тобой? — спросили мы подходя, — может быть болен ты или ранен…
— Не-ет… пролепетал он, — страшно очень… спаси Господи, как страшно…
Мы недоумевали.
— Чего же страшного? — спросил Сормин.
— Вона… глянь-ка… — кивнул часовой по направлению реки и тотчас же отвел глаза…
Сперва я ничего не заметил, но, приблизившись к воде и всмотревшись в темноту ее поверхности, мы все различили какой-то продолговатый, черный предмет, приставший к берегу и неподвижный…
Надо было присмотреться к его очертаниям так пристально, как мог присмотреться за четыре часа своего дежурства часовой, чтобы различить, что это было человеческое тело… На покойнике был изорванный австрийский мундир и даже виднелся пристегнутый штык и ранец…
Очевидно он был сброшен в реку русскими штыками, загнан в воду и упал в холодную могилу, быть может еще живой, истекающий кровью…
Мы в ужасе отступили назад…
Сормин снял шапку и перекрестился…
— Надо часового переместить, — распорядился мой спутник, — Сормин, толкни его штыком — пусть плывет…
Ефрейтор опасливо подошел к берегу и оттолкнул штыком от песка труп, но сколько он после ни старался заставить его выплыть на средину реки, утопленник, словно вцепившись в корни прибрежных кустов мертвыми пальцами, не выпускал их из рук и не отплывал…
— Оставь его! — с ужасом остановили, наконец, мы Сормина, — надо просто переставить часового…
— Не-ет… — застонал солдат. — Никак не-ет… не один он тут… много их…
Мы всмотрелись в белую, пенистую поверхность реки, набегающей на колесо…
В жемчужной кипящей полосе и выше по отсвечивающей сталью от лунного света поверхности реки плыли медленно десятки таких же черных предметов…
То ныряя, то снова выплывая, выглядывая из-под воды своими бескровными лицами и остекленевшими ужасными глазами, плыли вниз по течению побежденные австрийские солдаты…
Крутясь и наталкиваясь друг на друга, они словно спешили к черному крутящемуся колесу, перебрасывались через него и исчезали с глухим шумом в глубине реки…
Они плыли искать свои могилы!..
Мы все четверо, потрясенные и взволнованные ужасом только что увиденного, стояли на берегу, следя за этой мрачной процессией.
Они проходили перед нами, наши побежденные враги, в своем последнем шествии. Безмолвные и потрясенные мы долго стояли у самой воды, не имея сил оторвать глаз от плывущих трупов…