Дорога пошла скверная. Листья на березках больше вроде бы, чем на других деревьях, распустились, и зелень у них ярче. Поля озимых в парадных зеленых мундирах. Зеленые взгорки под майским дождем. Посмотришь на них, и глаза затуманятся. Под сердцем будто кто-то водит мягкой пряжей. Если б можно было взять ее за кончик да потянуть… Открыть какой-то более глубокий смысл бытия…

Янис Лусен до боли прижал подбородок к коленям. Он выставлял счета, теперь вот ему выставили. «Сын, когда у тебя в банке денежки…» Разве не так он всегда поучал? Да, теперь он наконец при деньгах, а ему ничего не нужно. Старуха получает за молоко. Летом теленок опять из рук будет рваться, когда его поведешь на луга… Хватит ли сил обуздать стервеца? Обеими руками ухватишь цепь да глядишь, как бы на ногах устоять, когда зверюга этот за собой поволочет. И тут старик сам на себя рассердился: одной ногой уже в могиле, а руками все еще норовишь телка на цепи удержать!

Сын тоже будто воды в рот набрал.

А его отец — царствие ему небесное… Не вырвал ли он мельницу из отцовских рук, едва со службы вернулся? И что же, отец не был счастлив? Ешь себе лепешки со сметаной, на пузе часы с цепочкой, и никаких забот. Он отцу только добра желал.

Пусть кто-нибудь попробует упрекнуть, если посмеет и вспомнит!

— Папа, ты что-то спросил?

— На каком языке поют, Арнольд?

— А, ты слушаешь? Там поют о каком-то проказнике Антонио.

— Это я так… Что-то ничего не пойму в этих новых песенках.

— Могу выключить, если мешает.

— Нет, нет, пускай поют. Я и не слушаю. Просто иногда что-то зацепится. А вот мать, та терпеть не может.

Они будто через стену переговаривались. Слова пролетали мимо ушей. Паузы заполнялись молчанием. Машина, мягко покачиваясь, как люлька, уносила все дальше. Дождь провожал их до самого дома. После езды старик долго разминался — от сидения руки и ноги затекли.

Мать в радостной спешке хлопотала вокруг них, кинулась доставать из духовки теплый обед Арнольду. Отец к еде не притронулся. Арнольд даже удивился, как скоро завершилась их поездка с отцом. Под вечер дождь перестал, Арнольд вышел во двор помыть машину. Старый Лусен по настоянию матери прилег отдохнуть. Он вслушивался в торопкие женины шаги, и от их перестука ему сделалось лучше, чем от всех облучений и шприцев.

Нет, погодите, он пока еще не опустил голову на подушку с опилками, и завтра же надо с Арнольдом заняться ульями.

— Ты не представляешь, и, должно быть, я не сумею объяснить… Нет слов, чтобы выразить… Мне ужасно хочется, чтобы со мной что-то случилось! Не смейся, иной раз даже под машину угодить хочется! Стою на обочине и чувствую в себе такое желание. Автомобили проносятся под самым носом, а я никак не решусь, под колеса какого броситься. К тому же это, должно быть, Ужасно больно и может покалечить. Не хочу, чтобы меня покалечило, уж лучше, чтоб сразу конец… — длинную речь закончила Арика, последние слова произнеся с особым удовольствием.

Она сидела в мягком кожаном кресле перед низким столиком красного дерева. Кресло было крутящееся, на металлической ножке. Арика крутанулась, описав дугу. Застекленная дверь на балкон распахнута. Над рижскими крышами моросил дождик. Широко открытыми глазами смотрела она на серые городские стены. Только что сказанное ею должно было произвести впечатление, и потому Арика выдержала паузу, подобралась вся, подавшись вперед. Мужчине бы это понравилось. Арика больше следила за своими жестами, чем за словами.

— Выброситься из окна я тебе не позволю, по крайней мере с моего балкона! — резко возразила Нинон. — Упасть с восьмого этажа — значит себя покалечить, к тому же будет больно.

— Не смейся надо мной, Нинон. Совсем не для того я это говорила. С твоего балкона не выброшусь, не бойся. Иногда сама не пойму, что со мной происходит, и никто не объяснит мне, ты тоже…

— Годы, милая, наши годы… Как не понимаешь! — снисходительно улыбнулась Нино. Она не осуждала подругу за ее болтовню, скорее даже побуждала к ней, настраивала на откровенность, хотя в который раз слышала примерно то же.

— Что бы ты ни говорила, а я себя чувствую молодой женщиной, и ничего страшного со мной не случилось, но спроси меня кто-нибудь: «Ты хорошо пожила?» — я со стыдом должна буду признаться, что нет. Понимаешь, я вообще не чувствую, что жила, тридцать восемь, а не чувствую! Увис — взрослый парень, иногда просто не верится, что это мой сын, что я его родила и что вообще рожала. Об Арнольде молчу, он Торичелли! Объясни же, что со мной творится, прошу тебя, и тогда смейся себе на здоровье, хоть лопни от смеха. Хотя нет, прошу прощения, не то хотела сказать. Просто я запуталась.

После таких речей Арика совсем утомилась и теперь прямо-таки растеклась по креслу. Сил хватило лишь на то, чтобы повернуться к Нинон. По временам она ненавидела подругу за ее холодность и спокойствие. Будто вся она корочкой льда затянута, этакий законсервированный цветок. Есть такие цветочные консервы где-то в Японии, откупорил банку — и получай весну со всеми ее ароматами! Законсервированная фиалка, вот что такое Нинон!

Способна ли Нинон расслышать ее вопль! Нет, не вопль о помощи. Вопль души. Никому его не расслышать. Так чего ж она ждала от подруги? От Нинон, от своей Нино…

— Сама знаешь, я скажу тебе, что сотни раз уже говорила… Любовник — это звучит отнюдь не банально, напрасно нос воротишь и морщишься, просто тебе не хватает предприимчивости или жутко не везло! Не берусь сказать, чего тебе не хватает, мужчины это лучше чувствуют.

— Все же это ужасно банально, Нинон, не разыгрывай из себя сводницу! — рассердилась Арика.

— Рано или поздно мы попадаем к ним в руки, волей-неволей, сами того не желая. Поверь мне, не так уж это сложно, но я не собираюсь тебя убеждать, как не желаю и того, чтоб ты заглядывалась на мой балкон.

— Ужасно банально, как это ужасно, Нинон… — шептала Арика. Она снова распрямилась, неспешные движения рук сопровождая словами, что напоминало потягивание кошки. — Все они давно обесцененные червонцы, думаешь, глаз у меня нет! Едва представлю, у меня дрожь по телу, и сразу хочется икать…

— Успокойся, Арика, у меня припрятана пачка хороших сигарет, не желаешь ли? — спросила Нинон, чтобы прервать разговор, становившийся чересчур откровенным.

— Желаю, чтоб ты уяснила: сие для меня невозможно, — сердито отозвалась Арика. Слова ее прозвучали достаточно искренне. Иногда весной она себя чувствовала совсем опустошенной, хорошо, хоть можно было зайти к Нинон душу отвести. Она ждала, когда Нинон принесет сигареты.

Серая завеса дождя стелилась над рижскими крышами, кое-где пробивалась зелень деревьев. Арика разглядела даже красноватый клен, втиснутый между домами. Не была ли она похожа на это в общем-то редкое здесь дерево?

Минуты близости с Арнольдом? Удивительно, как она могла зачать Увиса… Но ведь это случилось тринадцать лет назад. Сразу после университета, когда они были молодыми учителями, только что приступили к работе, голые и бедные, как церковные мыши. И Арнольд привез ее куда-то в Марупе, там они за жуткую цену снимали комнатенку в коровнике, с печкой в изножье кровати, и там ничем иным нельзя было заниматься, только спать, в кровати они правили ученические тетрадки, обсуждали своих учеников, потом спорили между собой, кому вставать, кипятить чай. Не заснешь ведь на голодный желудок. И мужчина, лежавший с ней рядом, был Арнольд? Даже не верится, что это был Арнольд. Да, а под окном какая-то свалка, противотанковый ров и капустное поле вдоль речки Марупе, и как она любила смотреть на это поле осенью! Зимой, правда, бывало жутко холодно, в ведре замерзала вода, стены покрывались инеем. В ветреные дни дым валил обратно из трубы, приходилось распахивать дверь, убегать из комнаты. Дома у окна сидел сам хозяин, старичок, похожий на гномика, и он так ласково ворковал: зашли бы погреться, ай-ай-яй, это надо ж, дыма полна комната! Лязгает зубами гномик, воркует, незлобиво посмеивается над ними, голубками, живущими в закуте, где раньше он держал скотинку. Арнольд, да и она тоже, всячески угождали старичку, старались понять его с полуслова, громко смеялись шуткам гномика, уж какие у него могли быть шуточки, все равно смеялись, как можно громче, до слез смеялись. Как же не смеяться, раз хозяин шутит! Той зимой она в себе носила Увиса и временами опасалась, как бы смех не повредил ребенку, иной раз до колик смеялись, после чего Арнольд отправлялся растапливать печь, чтобы нагреть их халупу, а она еще некоторое время оставалась на кухне с гномиком. Он, сидя в своем углу, был удивительно похож на паука, и ей делалось страшно, она молилась потихоньку, чтобы время скорее шло и чтобы гномик, неожиданно превратившийся в паука, зажег бы свет, чтобы скорее возвращался Арнольд с радостной вестью: печка топится, комната проветрена!