За матчем следили по крайней мере полсотни телекамер. Часть из них была вмонтирована в верхушки мачт высоко над стадионом, другие, наоборот, установлены вдоль кромки футбольного поля, от их всевидящих глаз даже кузнечику мудрено было бы укрыться, не говоря уж о футболистах соперничающих команд, которым предстояло играть десять долгих минут. Да, десять долгих минут, если на них помножить те тысячи и тысячи зрителей перед мерцающими телещитами в квартирах. Включив все три пространственных измерения, каждый, не выходя из дома, мог принять участие в игре, пинать ногами мяч, размноженный кинескопами в сотни тысяч раз.

Счет в игре возрастал стремительными скачками. Раздевшись до трусов, поклонники футбола усердно играли в своих квартирах на мягких коврах. Играли седовласые старцы и старушки, профессора и только что вставшие на ноги карапузы, из своих электрокухонь на минутку выбегали поиграть полногрудые женщины… Почему не принять участие в первом футбольном матче «этой» весны. Не беда, что на всех не хватило смоченного дождем газона и комьев грязи. Недостаток, конечно: «эти» ощущения пока не удавалось воспроизвести, пока всего три пространственных измерения — и комната, как только прогревались телещиты, превращалась в отличное футбольное поле. Играли две команды, а вместе с ними сотни тысяч любителей носились по ворсистым коврам, заблаговременно предупредив электронно-счетную машину, на чьей стороне они будут играть.

Давало о себе знать волнение, неизбежный спутник первой игры, побаливали давно не тренированные мышцы. Многие сгоряча допускали грубость, и тогда у них в квартирах вспыхивал предупредительный красный сигнал, игра на две минуты автоматически отключалась.

На поле между собой сводили счеты двадцать два игрока. Нортопо, стоя в воротах, даже не думал о том, сколько раз за минуту его заранее записанным импульсам придется отразить мяч. На каждом из сотен тысяч рижских телещитов игра протекала по-своему. Нортопо хорошо было видно: на его стороне табло стояла цифра 38. Тридцать восемь голов в сетке!

Кто были эти молодцы?

Об этом ему сообщат через десять минут в раздевалке. В записи его импульсов, очевидно, вкралась какая-то неточность, скорее всего подключили прошлогоднюю кассету с записью самого скверного матча.

Нортопо провел ладонью по макушке, да, на ней крепился похожий на паутину фиксатор, который все записывал, чтобы в следующем матче сотни тысяч желающих смогли бы встретиться в противоборстве с Нортопо и его командой уже в варианте «этого» сезона.

Нортопо издали наблюдал за своими товарищами, опершись на штангу ворот. Безделье его было несколько нарочитым, словно взятым напрокат из дурного кинофильма. Оно казалось вызывающим и довольно рискованным. В первом тайме именно в момент такого нарочитого безделья его захватило врасплох. Мяч со свистом летел в дальний угол ворот.

Что делать?

Нортопо совершил чудо сезона: эластичный, кошачий прыжок.

Прыжок, достойный Увиса Лусена! Вытянувшись в струнку, он метнул свое тело в противоположный угол ворот.

«Агха-ха-гха», — тягуче, восторженно, длинно загоготали болельщики.

Непостижимо! «Этот» прыжок был тотчас зафиксирован и сверен со «всей» записанной историей футбола.

В четвертый раз Нортопо попадал в «красную книгу футбола». И когда? В начале сезона — не всякому дано быть занесенным в эту книгу. Целый год, а то и два прыжок его будут разбирать и штудировать, будут стараться его повторить, пока кому-то наконец и повезет. Но он был первым, так почему бы не побездельничать во второй половине игры?

Вокруг разлита сладость победы. И усталость в каждом мускуле!

Быть может, Нортопо единственный, кто помнит, что это тот самый стадион напротив железнодорожной станции Засулаукс, где он когда-то… когда-то впервые вышел на поле и встал в ворота. Долговязый парнишка в широченных потешных трусах. Ребята из его класса заколотили ему в ворота как раз тридцать восемь мячей и прямо на поле созвали военный совет.

Он стоял в воротах и ждал.

Один из них подскочил к нему, шипя в дикой злобе:

— Послушай, ты, очкастый кенгуру, а ну мотай отсюда!

— Как это мотай, почему! — заорал он в ответ, покраснев до корней волос.

— А потому, что будь у тебя хвост, ты, может, был бы попроворней, но у тебя только очки и потому побереги свои стекляшки! — Низкорослый парнишка продолжал обзывать его по-всякому, выталкивая из ворот.

Нортопо перелез через забор, пробрался на дровяной склад. Он задыхался от обиды. Привалившись к штабелю дров, дал волю слезам.

А тот шпингалет, он-то на что годится?! Незадачливый вратарь спрятал очки в карман и близорукими глазами смотрел на рижские колокольни, поверх штабелей дров. Осиновые чурки источали сладковатый запах.

— Зачем играть, когда можно не играть, — вслух философствовал Увис Лусен.

Где-то поблизости его поджидал Нортопо, занесенный в книгу высших достижений футбола. «Книга» — это, конечно, условно, «книги» перестали печатать лет десять назад, когда перестали существовать железнодорожная станция Засулаукс, штабеля дров, дребезжащие трамваи, электрички, похожие на зеленых ящериц.

— Увис, не вешай носа, мы его хитрейшим образом накажем! Ты говоришь, он обозвал тебя кенгуру?

— Да, очкастым кенгуру…

— Он в жизни своей не увидит живого кенгуру! — бодро выкрикнул Нортопо.

— А я?

— Ты будешь много путешествовать, ты увидишь не только кенгуру… А насчет очков не беспокойся, ведь у твоего папы тоже…

— Ха, нашел чем утешить!

— Перестань хныкать, вернемся лучше на стадион.

— И не подумаю!

— Не ерепенься, не то ребята решат, что тебя задел за живое этот «кенгуру». К чему тебе такая кличка?

— Мне и здесь хорошо, Нортопо.

— Перестань дурачиться, это ты пропустил в ворота тридцать восемь мячей, а не я!

— Придет и твой черед, не беспокойся, кто-то должен проигрывать, Нортопо.

— Только не я!

— Ладно, пошли, Нортопо…

— Пока ты слезы лил, ребят с поля прогнал сторож, там уже нечего делать. Если хочешь, можешь побыть в моем обществе, — любезно предложил Нортопо.

Команда бросилась в атаку, последние пять минут они владели инициативой, как и на протяжении всей игры. Из-под бутсов летели комья грязи, футболки вымокли под дождем, пропитались потом. Лишь Нортопо поеживался от безделья, одним ухом прислушиваясь к реву на трибунах. Ветер доносил этот рев до центра города. Нортопо скользнул взглядом по вздыбленным людским валам по обе стороны поля и сероватому клочку неба поверх стадиона. На дне гигантского блюда он был один.

Один против всех, с запотевшими стеклами очков. Голова раскалывалась от тысячеголосого рева, немного терпения, сейчас все кончится. Спадут щупальца с выбритых макушек, игроки сорвут с ног и рук повязки фиксаторов, залезут под горячий душ и будут долго-долго мыться.

Стоять на месте истуканом и притом участвовать в игре.

Участвовать и не участвовать!

К тому же ты должен участвовать, помноженный стотысячекратно. Малейшее движение твоих мускулов отмечается в игре на телещитах, игре совершенно дикой.

Завтра же будет подсчитано, сколько радости в Риге прибавилось, сколько пота пролито, сколько голосов сорвано.

Где-то на северной трибуне сидели его мама с папой. Должно быть, оба задремали, у мамы из рук выпало вязанье… Она терпеть не может вязанья и все-таки изводит им себя. Они только тем и занимаются, что изводят себя. Будто самим себе назло, делают то, чего не желают делать, чего им не следовало делать.

Ужасно старомодные старички: принуждают себя заниматься малоприятными вещами! Папа через день вечером убегает топить котлы центрального отопления, специально для него оставленные, запыленные котлы, чем-то похожие на замшелые памятники. Папа проснется после матча, когда станут разыгрывать допотопный автомобиль! Этот момент он ни за что не пропустит… Разбуди его даже среди ночи, и он будет участвовать в такой лотерее. Он надеется, что придет когда-нибудь и его черед выбежать на беговую дорожку. Выбежать, размахивая счастливым билетом, чтобы из тысяч уст вырвался крик: