— Годятся? — спросил я.

Девочка сделала книксен:

— Спасибо, дядя. На шерстяные чулки — как раз. А то приходится надевать четыре пары. Ногам тяжело, пока дойдешь до школы — болят.

— Носи на здоровье. Ты в каком классе?

— В третьем.

— И как учишься?

Девчонка промолчала. Вместо нее ответила мать:

— Случается тройка-другая, но в табеле одни четверки и пятерки.

— Значит, лучше меня. У меня тройки и в табеле бывают. Много уроков приходится пропускать, пока ездишь. Хорошо, что в вечерней школе не очень придираются. Там многие пропускают.

— А ты в каком классе учишься? — осмелела девчонка.

Мать тут же сделала ей выговор за тыканье, но я махнул рукой:

— Почему бы школьнице и не сказать школьнику «ты»? А учусь я в девятом классе. Такой здоровый лоб, и всего на шесть классов обогнал тебя. Смешно, правда?

Но смеяться никто не стал. Мы жадно навалились на поджаренную на бараньем сале картошку, запивая ее горьким ячменным кофе. Я предложил было сахарин, но хозяйка отказалась: вредно для здоровья, да и так она уже должна мне за сандалии. Чтобы я только не забыл зайти, авось в другой раз она окажется побогаче.

Я подумал, что за такую дрянь, как эти тапочки, она мне ничего не должна. Но зайти обещал — хотя бы для того, чтобы обогреться.

Однако погостить в маленьком домике близ учительского общежития мне так больше и не пришлось, потому что, когда настал следующий раз, Нора уже висела на цветущей черемухе, как черная ягода. Но тогда я этого еще не знал и ушел по прошлогоднему, подмерзшему жнивью, унылый и смущенный.

Унылым я был потому, что, как ни крути, а Нора просто-напросто выгнала меня в ночной мрак. Конечно, она была слишком взволнована и даже, может быть, толком не сознавала, что делает, а я не знал настоящих причин ее волнения и ничем не мог ей помочь. Мог, самое большее, догадываться и мучиться от своих догадок.

А смущенным я уходил по серебристо заиндевевшему прошлогоднему жнивью потому, что из одного места меня прогнали, зато в другом приняли с лаской…

…Унылый и смущенный, брел я по росистой и кусачей, нескошенной и нескормленной траве между кустов, в поисках сухого хвороста для костра. Унылым я был потому, что разжигать костер с утра на краю поля нет ровно никакого смысла. Поле так велико и широко, что конца-краю не видать, предстоящий день долог, и уже через час ни у кого не будет ни сил, ни желания возвращаться к жидкому дымку: трухлявые сучья будут лишь тлеть, не гореть. Если уж разводить костер, то за час-другой до конца работы и из настоящих дров. Но девчонкам подавай ро-ман-ти-ку и печеную в золе картошку, на которую в обычных условиях, я уверен, они и смотреть бы не стали. Черт, до чего хотелось мне заставить наших любительниц романтики посидеть хоть пару деньков на одной сырой картошке — грызть ее, как морковь, пока не начнется резь в животе и челюсти не сведет от преснятины, а голод все равно останется неутоленным! Вот это была бы настоящая романтика. Да ну их к чертям!.. А смущен я был потому, что для меня не нашлось более толкового дела, чем подбирать белесые, грязные клубни, — а это работа скучная и противная. Небо затянуло тучами, солнца нынче жди — не дождешься, а дождик уж точно будет. Вот когда они закричат и завизжат, и пустятся искать укрытия под деревьями, хотя с деревьев каплет куда больше, чем в чистом поле. Бр-р! Я представил, как холодная вода льется за шиворот. Неприятно. Помочь тут мог бы разве что хороший стакан грога вечерком, но об этом и мечтать нечего. Употребление алкоголя ведь несовместимо с моральным обликом студента и комсомольца. После несчастной бутылки пива в магазине и то пошли косые взгляды и шепотки. Так что оставалось только злиться и досадовать на предстоящий нелегкий денек. Я попытался было пристроиться к ящикам, но и тут не повезло: оказалось, что отвозить их будут сами колхозники.

Я притащил полное беремя мокрых сучьев и навалил их на хилый огонек. На меня сразу зашумели. А я еще нарочно подгреб угли и положил на них настоящую гнилушку. Набрал в легкие побольше воздуха и дул, пока не закружилась голова. Зато от костра повалил дым, как от дымовой шашки, словно бы нам предстояло защитить от заморозка цветущие яблони или снять добрую дюжину пчелиных роев. Но пчелы от дыма утихают, а девчонки, наоборот, стали прыгать и визжать и называть меня всякими — пока еще приличными — словами. На них я отвечал так же вежливо: «Где дым, там и тепло», «Нет огня без дыма». Парни громко ржали. Преподаватель, улыбаясь, пытался сохранить нейтралитет.

Дзидра тоже стояла поодаль и улыбалась. Где же видел я эту улыбку? Улыбку и глаза?

Но вспомнить я так и не смог, и оттого рассердился. Чего ей, в конце концов, от меня нужно?

Когда делили поле на участки, мы с ней оказались вместе, словно бы это само собой разумелось. Приехала картофелекопалка, началась работа. Первые борозды мы одолели легко, на краю поля сорняков всегда бывает больше, чем ботвы, а собирать почти нечего.

Но затем пришлось основательно поднажать, чтобы не задерживать машину. Ей и так приходилось немало простаивать в том углу поля, где собрались одни ребята.

Спину мне удавалось разогнуть, только когда я относил полные ведра, чтобы пересыпать картошку в ящики. Но, как я ни старался, а видел, что Дзидра успевает сделать раза в три-четыре больше моего. Не то чтобы я ленился, но работа как-то не заладилась, а Дзидра действовала, как машина. Раза два она даже без моей помощи убрала нашу делянку быстрее, чем две городские девицы по соседству — свою полосу. Чувствовалось, что такая работа ей привычна. И, между прочим, она работала молча, даже взглядом не упрекнув меня ни за мою нерасторопность, ни за перекуры правда, редкие. Наоборот, когда я однажды, поджидая копалку, закурил, а потом, не докурив, снова взялся было за картошку, она великодушно разрешила:

— Да кури, здесь и собирать-то нечего.

Только вчера я узнал, как ее зовут, а она держится со мной так, словно мы уже лет сто знакомы. И это смущало меня еще больше.

Зато шипение других девиц, обвинявших меня и всех прочих мужчин в беспросветной лени, меня просто злило, хотя порой вместе с тем даже и развлекало. Но все рты сразу позакрывались, когда Дзидра невозмутимо поинтересовалась:

— Чем же беспросветная лень хуже той, что с просветами? — и показала крикуньям на уже пройденные ими участки, где то тут, то там белели пропущенные картофелины. На нашей полосе — я в мыслях уже называл ее нашей — ничего подобного не было. У девиц даже дыхание сперло, как если бы они подавились горячей картошкой. Не знаю, какие проклятия обрушились бы на наши головы, если бы слова Дзидры не услышал преподаватель.

Он разогнул спину, окинул взглядом убранную часть и громко сказал:

— Нет, так работать не годится. Немедленно подберите!

Спорить с преподавателем никто не решился, и все, подхватив корзины, заново пошли уже убранным полем, а картофелекопалка в очередной раз остановилась, поджидая их.

— За такую работу нам заплатят, догонят и еще дадут, — уже спокойнее сказал преподаватель, подойдя поближе к Дзидре. — Чего доброго, с позором выгонят из колхоза.

Преподаватель работал вместе со студентами, хотя мог бы только приглядывать. Он собирал картофель в паре с девушкой, у которой не оказалось напарницы.

Тракторист пока что помалкивал, только усмехался всякий раз, когда ему приходилось останавливать машину. Он не орал, не ехидничал над городскими барышнями, только усмехался. Но когда девицы помчались подбирать пропущенную картошку, он перестал усмехаться, а просто-таки залился в тихом восторге, так что преподаватель даже покраснел, хотя как раз на его участке таких «незабудок» не было. Могло статься, что он из крестьян или, по крайней мере, привык к крестьянской работе, хотя убирать картофель, откровенно говоря, вовсе не мужское дело.

А тракториста, вернее всего, мутило с похмелья. Может быть, его и послали к студентам в наказание: ведь если платить ему станут по убранным центнерам, то ничего путного он тут не заработает.