Я подумал, это значит, что она не узнает меня, и добавил:

— …Сын Розеллы Хаус, ты меня всегда любила.

Она сказала:

— Не так уж, — и повела иссохшей, как паучья лапа, рукой, словно отменяя мое присутствие.

Я откинулся назад. Но рука двинулась за мной, ухватила за край куртки и потянула вниз, к своему лицу. Мэри прошептала:

— Мистер Фиппс, я так до смерти уработаюсь.

Я решил, что она сказала «Фиппс», и только потом вспомнил про давно умершего родственника, которого звали Браунли Фиттс. Но я сказал:

— Нет, я Хилмен.

Если бы она сохранила былую силу, она свернула бы мне шею. Но она только снова потянула за куртку.

— Слышишь, что я говорю, вот и помоги мне, а то к ночи я свалюсь к твоим ногам и помру.

Тогда я сказал:

— Мэри, где бы ты хотела быть?

Нетерпеливо, как ребенок, она объяснила:

— Да в постели, Господи Боже. Пойми ты, я устала. Эта работа меня совсем доконала, вчера у меня несколько раз хребет ломался. — Теперь она выпростала из-под одеяла обе руки и, как говорят врачи, «обиралась» — это рефлекторное действие угасающих нервов.

Я снял с нее одеяла, расправил сбившуюся ночную сорочку, уложил ее как следует. Она была легонькая, как панцирь саранчи, эта единственная женщина, до которой я дотронулся за много месяцев. Я разгладил ее подушку — старое, но чистое полотенце Энн, вложенное в льняную наволочку. Потом наклонился и спросил:

— Я хоть помог тебе?

Она долго думала и снова сказала «нет», но уже не так резко. Следующие полчаса я сидел и старался думать о чем-нибудь во Вселенной, кроме себя и тех двоих, кого потерял, и видел, как уходила Мэри Грит и как ушла отсюда без других просьб, наказов и жалоб. Никто из живых не одаривал меня таким доверием, хотя я знал, что, покидая нас — меня и белый свет, — она снова была девчонкой, перенесшей страдания более тяжкие, чем любая моя мука.