«Если вы занимаетесь этим не здесь, так значит где-нибудь в другом месте», — изрекла миссис Корк уже более смиренно и со слезами на глазах.

«Я ничего не знаю о вашем муже. Я вижу его, как и другие преподаватели, только в колледже. Пожалуйста дайте мне флейту, я заверну ее для вас, и я должна попросить вас уйти».

«Вы меня не обманете. Я все знаю. Думаете, раз вы молодая, так вам все дозволено». Бормоча все это себе под нос, миссис Корк стала рыться в своей сумке.

Среди прочего Бернис привлекала в Уильяме беспорядочность их встреч. Их роман был похож на игру: больше всего ей нравился элемент неожиданности. Когда его не было рядом, игра для нее все равно продолжалась. Ей доставляло удовольствие представлять себе, чем занимались Уильям и его семья. Она воображала их как бы склеенными вместе на какой-то нестареющей и абсурдной фотографии: то они сидели в саду своего дома в пригороде, то стояли рядом с машиной — и всегда в лучах солнца; однако, сам Уильям, темнолицый и занятый собственной важностью, стоял в двух шагах позади их всех.

«У тебя красивая жена?» — она спросила его однажды в постели. Уильям, по своему обыкновению медлительный и серьезный, ответил не сразу. Наконец он сказал: «Очень красивая».

Услышав это, Бернис почувствовала себя чрезвычайно красивой. Его супруга представлялась ей черноволосой темноглазой красавицей, и она горела желанием познакомиться с ней. Чем полнее воображение Бернис рисовало ее, тем сильнее становилась ее симпатия к ней; тем больше у них было точек соприкосновения в той приятной, кипящей активностью сфере женских чувств и настроений. Как незамужняя женщина, Бернис была твердо предана своему полу. И этим последним летом, когда семья была в отпуске, она воображала их склеенными вместе, а рядом с ними множество других семейств, на самолете, который мчал их за границу. Ей казалось, что лондонское небо день за днем, ночь за ночью гудело семейной жизнью на высоте 30 000 футов над городом, деревней, морем с его пляжами. Там ей виделись ноги носившихся по песку детишек, раскрасневшееся от забот лицо Уильяма и его жена, которая поворачивала спину для загара. Бернис часто проводила время со своими многочисленными друзьями, и большинство из них были женаты или замужем. Она любила их утомленное довольство; ей даже нравились усталые лица мужей и настороженные взгляды их энергичных жен. Среди семейных она ощущала свою странность. Она прислушивалась к их ласкам и пререканиям, играла с их детишками, которые сразу же бежали к ней. Бернис не выносила молодых мужчин, которые пытались познакомиться с ней, ибо они беспрестанно говорили о себе, сияя в своем самолюбовании и посягая на ее необычность. Среди семейных ощущала себя странной и нужной: что-то вроде обязательного секрета. Когда Уильям сказал ей, что его жена красивая, она сама почувствовала себя такой красивой, что, казалось, тело ее стало воздушным.

Но сейчас перед ней сидела настоящая Флоренс и перерывала содержимое своей сумки. Перед ней сидел напоминающий воздушный шар великан: поначалу инфантильный, а потом извергавший из себя обвинения в ее адрес. Флоренс, как создание ее воображения, исчезла. А эта, настоящая, казалась нереальной и немыслимой. Да и сам Уильям изменился. Его прежде приятная внешность теперь казалась заурядной и подозрительной; его серьезность превратилась в хитрую настороженность, а похвалы в ее адрес были просто холодным расчетом. Ростом он был ниже своей жены, а лицо его теперь казалось затравленным. Она ясно представляла себе, как он, волоча ноги, покорно плелся за ней. Бернис было обидно, что эта женщина вынудила ее солгать, хотя ложь и произвела на нее странно-пьянящий эффект, и почувствовать себя такой же уродливой, как и она сама. Сомневаться было бессмысленно, ибо он называл Флоренс красивой. Теперь она чувствовала себя не только уродливой, но и жалкой, без тени собственного достоинства.

Бернис украдкой наблюдала за ней и увидела, как она достала из сумки письмо.

«Тогда причем тут это ожерелье?» — опять взорвалась миссис Корк.

«Какое еще ожерелье?»

«Читайте. Ведь вы же сами его написали».

Бернис в изумлении улыбнулась. Она знала, что ей больше не надо было обороняться. Она была горда своей щепетильностью: никогда в жизни она не писала своим любовникам. Это было бы все равно, что оторвать частицу самое себя; в этом было бы даже что-то неприличное. Конечно же она считала, что крайне непристойно читать чужие письма, в тот момент, когда миссис Корк совала ей письмо. Бернис взяла его двумя пальцами, взглянула и повернула другой стороной, чтобы увидеть имя автора.

«Это не моя рука, — сказала она. Почерк был размашистый. Она писала мелко, словно царапала. — Кто этот Бани? А кто Роузи?»

Миссис Корк выхватила письмо у нее из рук и прочитала его громыхающим голосом, который превратил все написанное в нелепость: «Я с нетерпеньем жду ожерелья. Скажи этой девице, чтобы она поторопилась. Обязательно принеси его в следующий раз. И, дорогой мой, не забудь флейту!!! Роузи». Вы что, не знаете, кто такой Бани? Да все вы прекрасно знаете. Бани — это мой муж», — сказала миссис Корк.

Бернис повернулась и указала на небольшой плакат, который висел на стене. На фотографии было ожерелье и три броши, которые она демонстрировала на выставке в очень модном магазине, специализирующемся на современных ювелирных изделиях. Внизу плаката стояли элегантно выведенные слова: «Изготовлено Бернис». Бернис прочитала это вслух, словно это была строка из поэмы. «Меня зовут Бернис», — сказала она.

Говорить правду казалось странным делом. Она вдруг почувствовала, пока произносила эти слова, что в действительности Уильям никогда не был в ее квартире, что он никогда не был ее любовником и никогда не играл здесь на своей идиотской флейте. Он был самая большая зануда в колледже, а между ней и этой женщиной, которую ревность так изуродовала, пролегла пропасть.

Миссис Корк все еще раздувалась от неверия. Однако, по мере того, как она изучала плакат, отчаяние запечатлелось на ее лице. «Я нашла это у него в кармане», — сказала она беспомощно.

«Мы все делаем ошибки, миссис Корк, — прозвучал холодный голос Бернис с другой стороны пропасти. А затем, чтобы быть щедрой в победе, добавила: — Разрешите мне еще раз взглянуть на письмо».

Миссис Корк протянула ей его, и Бернис вновь его прочла. На слове «флейта» в нее закралось сомнение. Рука ее задрожала, и быстрым движением она вернула письмо. «Кто вам дал мой адрес? Я имею в виду в колледже, — теперь в голосе Бернис звучало обвинение. — Существует правило, что ни адреса, ни номера телефонов не сообщаются».

«Да какая-то девица», — сказала миссис Корк, оправдываясь.

«Какая девица? Из справочного отдела?»

«Она кого-то привела».

«Кто же это был?»

«Я не знаю. Кажется, имя начинается на «У», — сказала миссис Корк.

«Может быть Уилер? Там есть мистер Уилер».

«Нет, это была молодая женщина, на «У» — Гловиц».

«Гловиц начинается на «Г», — сказала Бернис.

«Нет, — сказала миссис Корк, которая теперь твердо знала, что ничего не путала, и, уже побаиваясь Бернис, добавила: — Ее точно зовут Гловиц».

«Гловиц, — повторила Бернис, не веря своим ушам. — Роузи Гловиц. Она не молодая».

«Я не разглядела, — сказала миссис Корк. — Так ее значит зовут Роузи?»

У Бернис голова пошла кругом, и она почувствовала озноб. Пропасть, разделявшая ее и миссис Корк, сомкнулась.

«Да, — ответила Бернис и опустилась на диван, отодвинув от себя письма и газеты. Она почувствовала приступ тошноты. — Вы ей показывали письмо?»

«Нет, — ответила миссис Корк, и на какое-то мгновение показалось, что она опять стала хозяйкой положения.

— Она мне сказала, что вы чините флейту».

«Пожалуйста уйдите», — хотелось сказать Бернис, но у нее для этого не хватило дыхания. «Вас обманули. Вы обвиняете невинного человека. Я думала, что вашего мужа зовут Уильям. Он никогда не называл себя Бани. Мы все зовем его Уильям в колледже, а письмо это написала Роузи Гловиц». Но то злосчастное предложение про флейту было невыносимым для нее. Вдруг она стала солидарной с этой разгневанной женщиной, и ей самой хотелось яростно закричать, схватить флейту с колен миссис Корк и, швырнув о стену, разбить ее вдребезги.