Старуха присматривалась к молодайке и к парню.

Однажды разговор в ночной тишине подслушала. Неподалеку сидели молодые голуби. Веселый голос поселенца старым ухом уловила:

— А тебе не все равно, кто и откуда я?.. Поселенец!.. Вот и все…

— Нет, Степа, — тихо молвила Петровна, — теперь мне не все равно. Ведь теперь ты мне не чужой.

— Ну, что же! — так же тихо заговорил Степан. — Ежели хочешь, могу еще сказать, из-под Тюмени я… В деревне родился, в деревне и вырос… Пятеро нас было у отца. А отец был голыш… безлошадный. Чудной… какой-то был он! Когда мне исполнилось двадцать лет, прогнал меня в город… верст за триста. Иди, говорит, и учись чему-нибудь… Без копейки денег прогнал!.. Ушел я, конечно… Работу всякую испытал: был ямщиком и пимокатом, — сапожничал и плотничал, у богатого городского посевщика в работниках жил. Всего навидался!.. Имел дружков. И к водочке стал привыкать. Водочка и погубила меня. В пьяном виде, во время драки самого лучшего дружка своего, по нечаянности, убил… А начальство не разобралось в моем деле. Судили, конечно, и сослали вот сюда… Когда родители узнали, что я в тюрьму попал, отец прислал мне с попутчиками проклятье и велел сказать, что, оба с матерью, они отрекаются от меня навеки. Насчет матери-то он врет, поди. Мать любила меня. Ну, только с тех пор я ничего не знаю о своей семье…

Петровна спросила:

— Значит, ты один теперь на белом свете? Сирота?

— Вроде! — насмешливо ответил Степан.

Петровна еще о чем-то спросила Степана, и он ответил ей, но старуха не расслышала их слов.

И снова долетели до слуха старой Фетиньи слова воркунов.

— Зря ты не рожала, Петровна.

— Что поделаешь… бог не давал…

— Зря на бога надеялась.

— А на кого же было мне надеяться?

— На кого? На мужика, конечно. Помоложе который… Или на парня.

Не разобрала старуха ответ снохи.

Потом опять послышался веселый голос поселенца:

— Какой он муж… Глиста сухая! Теперь родишь… беспременно!..

И опять затих, оборвался разговор.

На другой день старуха наедине сказала сыну о своих подозрениях. Только посмеялся Филат:

— Что ты, маменька! Почитай, около десяти лет мы с ней прожили. Сама видишь: тихоня!.. Куда ей… Из бедности взята. Не пойдет на это…

— Смотри, сынок, — загадочно роняла слова старуха. — Дело твое… Ты муж, хозяин. А все ж таки присматривать надо. Молодая она… Да и он…

— Пустое, — добродушно смеялся Филат. — Неужто уж и поговорить бабе с парнем нельзя! О чем они говорили? О том, что не дает нам бог детей?! Да мне и самому тошно! Какая жизнь без детей? Подумай-ка сама! Живем, копим добро… А кому все это после нас достанется? Неизвестно…

Так ничем разговор и кончился.

Вскоре и покосы окончились.

Мужики уже пары поднимали.

Жаркое было это лето. Дожди вовремя шли. Большой урожай поспевал. Хлеба назревали не по дням, а по часам.

А Филат с работником большую целину поднимали. К будущей весне лишнюю землю подготавливали. Никак не могли управиться к страде.

На грех в субботу сразу два сошника лопнули. Остановилась работа в самый разгар.

В жаркий воскресный день взял Филат сошники под мышки и понес к кузнецу, на край деревни.

Проходя улицей, мимо окон своего пятистенка, прикрыл все ставни, чтобы в прохладе пообедать, без мух.

Оставил у кузнеца сошники, поговорил и через час домой вернулся.

В ограде, около неприкрытого окна, как-то неожиданно для самого себя остановился. Сердце неладно екнуло. Подошел. Прикрыл рукой стекло. Прильнув рыжим веснушчатым лицом к стеклу, взглянул в горницу.

А Петровна со Степаном лежат на кровати, целуются… Побелело лицо Филата, а веснушки на лице как будто почернели. Реденькая рыжая борода и усы ощетинились. Только и мог выговорить:

— Эй… вы что это делаете?!

Кинулся Филат в дом. Вбежал в горницу. Степан уже на лавке сидит. Петровна к кровати пристыла. Тоже сидит. Смотрит в пол и пылает лицом.

Затряслись у Филата и руки и ноги. Рыжая щетина на подбородке запрыгала, узенькие серые глаза стали круглыми. Долго стоял он со сжатыми шершавыми кулаками. Сухой язык не мог во рту повернуть.

Наконец перевел дух и выпалил:

— Вы что же это… сдурели?! Ведь изувечу я вас… обоих!

Степан сорвался с лавки. Бухнул Филату в ноги:

— Прости, хозяин!.. Не погуби!.. Прости, Христа ради!

Петровна сидела молча, глаз не поднимала.

Обдергивая посконную рубаху из-под пояска, Филат медленно ворочал голову то к Степану, то к Петровне и бормотал:

— Как же это?.. Как вышло-то?.. Обсказывайте…

А парень валялся в ногах и, задыхаясь, оправдывался:

— Сам не знаю как… Согрешили!.. Прости, Филат Ефимыч! Прости… Христом богом прошу: прости!

На крик старуха прибежала.

Спрашивает:

— Что такое? Что случилось?

Степан поднялся с полу, сел на лавку.

А Филат, стоя близ порога, объяснял матери:

— Полюбуйся, маменька… Ходил я в кузню — сошники в исправку отдавал. Пришел обратно… Смотрю в окно… А они оба… на кровати!..

Старуха хлопнула себя руками по сухим бедрам:

— Ах, варнак!.. Ах, охальник!.. Да как же это?!

— А вот спроси их, как.

Затопала старуха ногами. С кулаками кинулась на работника.

— Уходи, варнак!.. Убью чем попало!.. С глаз долой уходи!

Вскочил парень на ноги. Кинулся из горницы в сени.

А Филат прошел в передний угол. Сел за стол. Петровна на кровати тихо всхлипывала. Фартуком слезы вытирала.

Все трое молчали.

Филат оперся длинными сухими руками о лавку; рыжую голову втянул в костлявые плечи. Зачем-то внимательно рассматривал белые холщовые штаны и порыжелые бродни на ногах.

Сурово посмотрела старуха на сына подслеповатыми глазами из-под седых бровей. Заворчала:

— Говорила я тебе, Филат, упреждала… Не слушал старую! Умнее матери хотел быть?.. Вот и вышло… Молодое дело… женское… Знаю я… Не зря язык трепала… Не зря семьдесят годов на свете прожила! Всего навидалась…

Поднял Филат голову.

— Что делать-то, маменька?

— Твое дело. Ты голова, ты хозяин… ты и рассуди.

— Прогнать… Степана-то? — неуверенно спросил Филат.

— Смотри… тебе видней, — столь же неуверенно ответила старуха.

Опять замолчали.

Перестала всхлипывать и Петровна. Насупилась.

Старуха на сноху уставилась. Хмуря брови, сказала:

— Пала бы на колени, Настя! Муж ведь… хозяин… Отколь он взял тебя? Забыла, небось, бедность-то свою… сиротство-то свое…

Сокрушенно вздохнула старуха:

— Охо-хо… все-то мы, бабы, дуры… Не понимаем счастья своего, которое бог посылает нам.

Петровна сидела молча. Лицо ее все еще пылало малиновым пламенем. Смотрела в пол. Старалась собрать в кучу мысли свои путаные. Но они не подчинялись ей и собирались лишь на короткий момент, а потом вдруг разлетались, словно испуганная стая воробьев. Петровна чувствовала себя опустошенной, сгорающей в пламени стыда и срама. Со страхом прислушивалась к ворчливому голосу свекрови, но чуяла в нем затаенную ласку к себе. От укорных слов свекрови память метнулась в прошлое. Вспомнила Петровна убогое, полуголодное детство свое и такое же девичество — в покосившейся избенке на окраине волостного села. Вспомнила отца-бобыля, всю жизнь боровшегося с нуждой, любившего прикладываться к рюмке и оттого рано сошедшего в могилу. Вспомнила не старую еще и крепкую мать с норовистым характером, которая сразу, после смерти отца, отдала ее, десятилетнюю девчонку, в дом зажиточного мужика в няньки. Нянчилась она одновременно с двумя детьми: с годовалой девочкой и трехлетним мальчиком. Девочка не так уж много причиняла хлопот. А вот хозяйский парнишка оказался капризным и злым. Когда она не угождала в чем-нибудь, он бил ее, щипал и кусал до крови. Но мать наказала ей терпеть и переносить все. Ведь у матери, кроме нее, еще были две малолетние девочки, которых она с трудом прокармливала, работая у богатых мужиков поденщицей.