Позднее Настя узнала, что при поряде мать ее выговорила с Филата, кроме подарков, привезенных им тогда для новой жены, еще и себе: одно ситцевое платье, одну рубаху да пять рублей деньгами.

Филат и его мать охотно пошли на все расходы. Уж очень понравилась им крепкая да статная девушка с большими черными глазами.

Поутру Настю обрядили в кумачовый сарафан и в городские, подаренные женихом, башмаки и отвели с Филатом в церковь. После обедни поп быстро повенчал их.

Вечером в доме Шерстобитовых отпраздновали свадьбу.

А рано утром следующего дня Настя уехала в Кабурлы навсегда.

Вместе с ней Филат уводил из села купленную им бурую, с огромным выменем корову, которую приглядела здесь его мать.

Так началась у Насти новая жизнь, казалось, самое тяжелое осталось позади. Но злодейка судьба не отставала от Насти.

Миновало еще три года.

И вдруг, неожиданно, пришли вести из родного села: в одну неделю умерла ее мать и утонула в реке ее младшая сестра Грунька, а старшая сестра Палашка сошлась с каким-то проезжим горожанином, и тот увез ее неизвестно куда.

Совсем осиротела Настя.

И вот сейчас, когда она сидела на своей кровати в доме Филата, мелькнули перед ее глазами картины прошлой жизни, и с ужасом почувствовала она, что некуда ей деваться, крепко прикована она к дому Филата; не разбить Степану ее бабьих цепей.

Ушла бы она со Степаном куда глаза глядят, да ведь в первом же селе схватят ее и к мужу по этапу, как водят арестантов, вернут… Смириться надо. Пасть на колени, как свекровь советует, просить у Филата прощения.

А старуха все ворчит и ласково понукает:

— Слышь, Настя? Может, простит муж-то… а?

С лаской и тревогой смотрела старуха подслеповатыми глазами то на Филата, то на сноху.

Настя не поднимала глаз, пылала чернобровым разрумянившимся лицом. Сама с собой боролась.

Филат метнул в ее сторону растерянный взгляд. Тяжело вздохнул:

— Не знаю — что и делать… Больше пятнадцати десятин стоит на корню… Хлеба — колос к колосу… Не управиться нам без работника.

Старуха вторила:

— Что и говорить, сынок… Парень — огневой! Куда без него в страду? Погибнут хлеба… осыпятся. Никто не поможет. Ноне у всех своего хлеба уродилось — дай бог убрать…

Почесал Филат затылок.

— А дело-то, маменька? Неужели так и оставить… без последствиев?

— Что поделаешь, сынок, — ворковала старуха. — Кто богу не грешен, царю не виноват? Они во грехе, они и в ответе. Прости уж… ежели можешь.

Филат повернулся к жене:

— Как же, Настя, дальше-то?

Жена молчала.

Филат чесал в затылке и бормотал, неуверенно поглядывая то на мать, то на жену:

— Ладно уж… Что поделаешь?.. Прощу! Только наперед… чтобы не было этого, Настя. Введете в грех — изувечу! Либо насовсем кончу вас… обоих!..

В сенях кто-то хлопнул дверью.

Закряхтела старуха. Поднялась. Пошла через сенцы в кухню.

А в кухне стоял деревенский кузнец Василий Мартьяныч Шипилов — широкогрудый, толстоплечий и чернобородый мужик под сорок лет, одетый в холщовую рубаху, перепачканную углем, и в такие же порты, заправленные в голенища бродней. Крутая грудь его, подтянутый живот и колени прикрыты были стареньким кожаным фартуком. Оказавшись один в пустой кухне, кузнец, держа руки под нагрудником фартука, растерянно осматривался и готов был уже идти через сенцы в горницу, но в эту минуту в кухню вошла старуха и, оглядывая рабочий костюм кузнеца, сухо поздоровалась:

— Здравствуй, Василий Мартьяныч!

— Здравствуй, бабушка Фетинья, — ответил кузнец, не вынимая рук из-под фартука.

— Что это ты? Неуж и сегодня работаешь? — спросила старуха.

— А как же? Сама знаешь, какая теперь пора…

— А грех-то?.. Праздник ведь…

— Ужо замолю как-нибудь все грехи сразу, — сказал кузнец. — Зато мужиков ублаготворю. Все работы ко времю сделаю. Вот и к вам пришел по делу, насчет оставленных Филатом сошников. Где он, хозяин-то, дома?

Степенный бородач-кузнец пользовался в деревне уважением. Его почитали за безотказную и хорошую работу, за ум и житейский опыт. Старуха понимала, что надо бы пригласить кузнеца в горницу, но как пригласить, когда у сына и снохи идет такое… И она, не меняя своего сухого тона и не глядя на кузнеца, ответила:

— Нет его… вышел куда-то Филат. Маята в дом пришла…

— Что такое? — удивился кузнец.

— Во грустях он. Филат-то…

— А что случилось?

— Известное дело: хозяйство… хлеба осыпаются…

— Да ведь работник у вас!

— Всякие они, работники-то. — махнула рукой старуха.

Понял кузнец, что пришел не вовремя. Помолчал. Надевая картуз, спросил старуху:

— Значит, после зайти?

— После. — коротко бросила старуха.

Кузнец ушел.

А старуха пошла во двор и, вспоминая грехи своей молодости, зашептала:

— О. господи! Прости, батюшка царь небесный, помилуй! Все грешны… Кто молодым-то не был? Все были… Все грешили… Прости, мать пресвятая богородица! Заступись!.. Когда явлюсь к всевышнему, сама все расскажу. А ты, владычица, заступись и за Настю… Попроси сына твоего и создателя нашего… Охо-хо-хо-о…

Шла по двору и крестилась.

Поздно осенью управился Филат со всеми хозяйственными делами. Управились и другие мужики. Убрали хлеба, в скирды сметали. Картошку вырыли, в ямы попрятали. Шерсть с овец сняли. И птицу лишнюю прирезали.

Торопились до покрова все дела покончить. День первого октября большим праздником почитался.

В этот день, в давние времена, беглые дворовые прадеды деревню закладывали. Так с тех пор и праздновали кабурлинцы покров. Выше рождества и пасхи считали.

В холодный, но солнечный день с грохотом подкатила к деревне пара вороных лошадей, запряженных в хороший окованный тарантас. Из тарантаса вылезли два подвыпивших мужика. Вытащили несколько кусков кумача и стали расстилать его вдоль деревни — дорожкой.

Бабы, девки и ребятишки повыскакивали из ворот и смотрели на бывалую картину. Выходили за ворота и некоторые догадливые мужики. Гостя ждали.

Вскоре и гость появился: возвращающийся в Россию разбогатевший гулеван-приискатель.

Вышел он из-за поскотины — и прямо на улицу к кумачовой дорожке. Здоровенный, коренастый, лет тридцати пяти. В малиновой рубахе, в плисовой поддевке-безрукавке и широких плисовых шароварах, в сапогах с набором и с серебряной цепью на шее. На лбу из-под картуза черные кудри болтались. Лицо сухое, бритое. И усы накручены — стрелками вверх.

Шел гулеван по кумачовой дорожке, покачивался, наигрывал на гармошке-итальянке и припевал:

Сзади приискателя шел мужик в сером армяке, нес на руке его синий кафтан. Тут же ковылял старый бродяга Никита, почуявший обильную выпивку.

Пока приискатель шел по деревне, мужики и ребятишки собирали сзади кумач, забегали вперед и вновь расстилали.

Ребятишки липли к гулевану и, задирая головы вверх, дергали руками полы его поддевки, клянчили:

— Дяденька, дай копейку!

— Дяденька, грошик!

— Ну, дай, дяденька, а?

— Ну, чего не даешь-то?

— Дяденька! А дяденька…

Но гулеван растягивал гармошку во всю ширь зеленых ее мехов, припадал к ней ухом и хрипло орал:

Большая толпа провожала идущего по кумачовой дорожке песенника-гулевана и хохотала.

На половине деревни гулеван остановился.

Остановилась и толпа.

Вытащил гулеван-приискатель из кармана поддевки горсть медяков — швырнул вверх над толпой: