Ожидая в машине, он услышал, как вернулись с прогулки хозяйская девчонка и этот красавчик иностранец. «Тоже парень не промах», — подумал Ваня с чувством товарищеской солидарности. Разговаривая на каком-то нерусском языке, словно бы даже заспорив, они прошли мимо, не заметив его, и с крылечка донесся смех девчонки. «Договорились», — удовлетворенно сказал про себя Кулик. Дверь за ними захлопнулась, а спустя недолгое время на крылечке появился кто-то, вышедший из дома, и чиркнул спичкой, закуривая; его наклоненное лицо красно осветилось. И Ваня узнал другого иностранца, поляка, которого другие поляки диковато называли паном — паном Войцехом.

Поляк сошел во двор и стал прогуливаться до ворот и обратно, попыхивая папироской. В нескольких шагах от Кулика он затоптал окурок и, заложив руки за спину, минуту-другую, а то и дольше, смотрел, не двигаясь, в небо, на туманные разрывы в облаках; человеку было, наверно, о чем подумать. Не подозревая, что он здесь не один, он вдруг внятно проговорил:

— Не вем… — И еще раз, с усилием в голосе: — Не вем[23].

Постояв в той же позе, точно подождав ответа, и не дождавшись, поляк медленно пошел к дому.

Но вот из баньки вырвалось серое облачко пара, а в нем возник белый призрак — Настя выскочила в одной рубашке и помчалась к крылечку.

Кулик посидел еще немного, вновь заколебавшись, идти к ней или не идти, а отоспаться, что было бы, конечно, разумнее. И, точно выполняя какую-то повинность, он выбрался из кабины, потянулся всем телом, разминаясь, и направился в дом. Он дознался уже, что Настя жила отдельно в пристройке, куда можно было попасть прямо из кухни, в которой они пили чай. Двери в сенцы и оттуда в кухню оказались еще не запертыми, и в теплом кухонном мраке под дверью в пристройку сквозила слабая полоска света…

Осторожно, на полусогнутых ногах, он подошел и прислушался: за дверью раздавалось глуховатое шлепанье — это ходила босая Настя. Он подмигнул себе и коротко постучал — шлепанье прекратилось, затем вновь послышалось — быстрое и легкое. Безотчетно улыбаясь, Кулик постучал погромче — и дверь приоткрылась.

— Не помешаю? — сипло сказал он. — Разреши на огонек.

Он тут же сильно надавил на дверь — она подалась, он шагнул в комнату — и, озадаченный, застыл на месте… В первое мгновение он просто не узнал Настю: перед ним — тут и вправду можно было не поверить глазам — стояла наряженная к венцу невеста или, может быть, святая. Он хмыкнул, готовый расхохотаться, но что-то помешало ему, смех застрял в глотке.

На Насте было белое, свободное, ниспадающее до полу платье без рукавов из какой-то воздушной материи, с золотым блестящим пояском на талии; веночек из крохотных белых цветов лежал на ее голове, а распущенные после купания волосы гладко струились на плечи матово-черными ручейками. Для полного наряда не хватало только туфелек — из-под платья высовывались маленькие ступни с розоватыми пальчиками, поставленные прямо, как у святых на иконах.

— Ты что это?.. Собралась куда? — выговорил Кулик первое, что пришло в голову.

— Заявился все-таки, — сказала она с явной досадой. — Ну что ты здесь потерял?

— А может, ты под венец идешь?.. Может, к богу на бал? Слышала такой романс? Может, тебя жених дожидается? — Он понемногу развеселился.

Она долго не отвечала, прижав к груди скрещенные руки, всматриваясь в его кругло-улыбавшееся, толстое лицо.

— Точно… — отозвалась наконец она. — Мой жених, точно, меня дожидается, давно — с той самой, с финской.

— Брось, брось! — Кулик был уже не рад своей шутке. — Теперь чего уж…

— Нет, ты правильно сказал… Ой и правильно! — необыкновенно вдруг оживилась она. — Теперь уж нас никто не разлучит. — И будто догадка осветила ее худенькое, с запавшими щеками лицо; блеснули в огромных затененных провалах глаза. — Спасибо тебе за верное слово!

— Ладно, лапушка, — сказал Кулик виновато, — мы люди неверующие, живем пока живы. Извиняюсь, что разбередил.

Она со странным, благодарным выражением взглянула на него и быстро, на носках, едва касаясь пола, понеслась к зеркалу на комоде. Большое, старинное, в овальной раме красного дерева, оно в этой просторной бревенчатой комнате было самой приметной и, вероятно, самой любимой вещью; алые и белые бумажные розы украшали его, свисая из-за рамы на стекло.

…Лишь час назад Ольга Александровна объявила Насте, что вопрос об их эвакуации решился, что завтра они все уезжают и что с собой можно взять только самое необходимое, пару белья да зимнее пальто.

— А куда ехать?! — воскликнула Настя. — Что нам здесь помирать, что где-нигде!

— Но зачем помирать? Будем надеяться на лучшее, — сказала Ольга Александровна.

А сама отрывисто дышала, утирала пот со лба и тут же попросила накапать ей сердечных капель.

— Разбомбят нас по дороге… А не разбомбят, с голоду помрем, а то от тифа, — сказала Настя.

Окончив дела по дому, она побежала первым делом в баньку — перед дорогой, как перед могилой, полагалось помыться. А придя из баньки, она тут же открыла свой сундук — среднего размера, но вместительный, прочный, обитый крест-накрест жестяными полосками и со звоночком, раздававшимся, когда его отпирали. Сюда во все годы, что Настя служила в Доме учителя, она складывала все свое самое лучшее и дорогое. И она принялась перебирать содержимое сундука, вынимать и разглядывать каждую вещь; о каждой она могла бы рассказать, когда и за сколько была куплена и как долго к каждой покупке она примеривалась… В сундуке хранилось все ее приданое: белье, сшитое к свадьбе, чистого льна сорочки с кружевцами, мадаполамовые простыни и пододеяльники с мережкой, полдюжины наволочек, два стеганых одеяла, две завернутые в полотно пары выходных туфель — белые босоножки и черные на высоком каблуке лодочки, новая вязаная шерстяная кофта, отрез на мужской костюм — подарок жениху. А сверху, чтобы не помялось, покоилось заботливо обернутое полотенцами платье, в котором она должна была ехать в загс расписываться…

Пять лет назад она — сирота, убежавшая из детдома, нищенка, побиравшаяся по церквам, по деревенским чайным, нянька в семействе сельского попа — и не мечтала о таком богатстве. И сейчас она никак не могла освоиться с дикой мыслью, что завтра она бросит здесь все на разграбление: хватай, кто хочет, тащи, топчи! Ее потрясло, когда она увидела бостоновый отрез, так и оставшийся лежать свернутым в сундуке. И, прощаясь со своими выходными туфельками, она еще раз прощалась со своими надеждами на иную, лучшую жизнь, на жизнь в любви. Когда она развернула свой свадебный наряд, его окутал пахучий желтоватый дымок — это Ольга Александровна посоветовала посыпать платье толченой апельсиновой коркой — от моли. И Настя почувствовала себя жестоко одураченной: берегла свое сокровище, не надевала, а зачем, для кого, для чего? — свадьбы уж не будет, никогда не будет, ей и самой оставалось жить всего ничего… Со смутной усмешкой — то ли над своими планами на жизнь, то ли над советами и планами всех добрых людей — она рассматривала и вертела, держа на весу, эту свою вчерашнюю драгоценность… И она не удержалась — накинула платье на себя — бог весть зачем, словно бы с глухой издевкой над собой. Внутренне недобро посмеиваясь, она примерила и веночек на голове, подаренный ей к свадьбе Ольгой Александровной — глупая, как и она, старуха говорила, что сама когда-то венчалась в нем… И Насте было теперь даже не больно, а как-то чудно, туповато, злобно.

С этой злой туповатостью, с оглушенным сознанием встретила она и своего ночного гостя — молодого солдата, шофера. Их много ныне проходило мимо, таких же, страдающих по бабам, оторванных от семейств, — нельзя было и обижаться на них. Но этого настырного парня она только что чуть не вытолкала — уж очень некстати был его приход. И она выпроводила бы его, если б не случилось чего-то похожего на чудо — ее поздний гость оказался добрым вестником, специально, в утешение посланным к ней. С первых же его слов она прозрела — сказанные на пороге, они сразу же натолкнули ее на спасительную догадку, будто высекли все осветившую искру: «К богу на бал!..» Это прозвучало для нее совсем как в тех старинных историях, которые рассказывались по воскресеньям в церкви. И все, что было необъяснимым, темным и ужасным, подобным смерти и грозившим смертью, стало и понятным, и радостным — дело и вправду, как видно, шло к ее свадьбе. А то, что она загодя, не зная еще о таком счастливом повороте в своей судьбе, облачилась для свадьбы, тоже подтверждало ее догадку.