— Моего Сорокина не встречали там, на войне? — раздалось из группы женщин, как только Веретенников замолк. — Сорокин Илья Федорович, пожилой он, сорок четыре года.

Веретенников обернулся к своей маленькой команде: не встречался ли кому-либо из его людей этот Илья Федорович?.. Женщина переводила глаза с одного лица на другое, и под ее просящим взглядом мужчины молча хмурились.

— Как ушел в первый день, двадцать второго, так и голоса ни разу не подал, — пожаловалась она горько на мужа, — пропал человек, как и не был.

Молчание затягивалось, и румяная старуха, угощавшая в цехе сливками, сказала:

— Должно, твой не на ихнем участке, война — она через всю Россию идет.

— Присядемте перед дорогой, — басом сказала женщина — директор завода, крупная, с непомерно большой, распиравшей жакет грудью.

Веретенников хмыкнул, — мол, что за суеверие? — но сел; женщины — те, кому не досталось места на скамейках, подошли вплотную к сидящим. И на Истомина вновь наплыл пресный, сладковатый молочный запах — запах детства. Работницы тихонько коротко переговаривались между собой, поглядывая на гостей, обмениваясь какими-то впечатлениями, и Виктору Константиновичу подумалось, что женщины знают о своих гостях-мужчинах и даже о войне гораздо больше, чем кажется им, военным. «Какие они все терпеливые!.. — проговорил он про себя. — Какие снисходительные и терпеливые!» И ему опять, по смутной связи со всем тем, что приняла в себя сегодня его душа, пришло в голову: «А может быть, скоро уже победа, может быть, сегодня…» Эти женщины заслуживали ее больше, чем кто бы то ни было.

Девушка, почти девочка, со сливочно-розовыми, словно надутыми щеками, подалась вперед и выкрикнула:

— Дяденьки!.. Товарищ лейтенант, можно вас спросить?

— Говори, Астафьева, — разрешила женщина-директор.

— Я что подумала… — Глаза девушки расширились как от испуга. — Есть на свете правда или нет?

— Интересуешься, значит? — со смешком отозвался чей-то женский голос. — Скажи пожалуйста.

— А я теперь не пойму: есть ли, нет?! — выкрикнула девушка. — Не может так быть… Ну, не может, чтобы на фашистской стороне была правда! А почему тогда они нас побеждают?! Почему? Мы за то, чтобы всем было хорошо, всем народам — по-человечески!.. И мы крепили нашу оборону. А почему тогда?.. Вот я думаю, думаю…

Она запнулась и посмотрела на директора.

— Лучше бы ты совсем не думала, Астафьева, — сказала та. — Ты же комсомолка, а не знаешь, где, на чьей стороне правда.

— В том-то и дело! — воскликнула девушка. — Правда на нашей стороне. А фрицы нас побеждают! Почему?

— Эко загвоздила! — проговорил тот же насмешливый голос. — Вот так загвоздила!

Веретенников легонько подтолкнул локтем сидевшего рядом Истомина:

— С подковыркой пошел разговор. А вы что скажете, товарищ кандидат наук: есть правда или того… убежала в неизвестном направлении? — Сам он явно не нашелся сразу, что ответить, и кивком показал всем на своего бойца:

— Профессор из Москвы, автор книг, наш ополченец! Так что же, товарищ профессор, где она правда, на чьей стороне? — с усмешкой, как бы снисходя к книжной учености своего солдата, сказал он. — Товарищи женщины интересуются.

И застигнутый врасплох Виктор Константинович беспомощно задвигался, поднял, обороняясь, руку. «Не мне отвечать… Я и сам…» — чуть не сорвалось у него с языка. Но его остерегло воцарившееся безмолвие — эти осиротевшие женщины затеснились к нему, и опасливое выражение, какое бывает у людей на приеме у врача, сделало в эту минуту похожими их лица, молодые и немолодые. Виктор Константинович привстал, сел, встал во весь рост… И в последнее мгновение, когда молчать было уже невозможно, кто-то другой, показалось ему, а не он, проговорил его голосом:

— Правда? Вы спрашиваете, милая девушка, где правда? Она на стороне молодости и жизни… То есть на вашей стороне, дорогой юный товарищ!

Раздалось громкое «ой!», и девушка, задавшая вопрос, попятилась, чтобы укрыться за спинами товарок.

А Истомин почувствовал необыкновенное облегчение, и ему даже понравилось, как он начал, — видно, он не окончательно еще огрубел на войне, не отупел. Стремясь со всей искренностью утешить свою аудиторию, он продолжал — торопливо, возбужденно, точно волна подхватила его и понесла.

— Но я понимаю ваше недоумение. Да, да — оно вполне законно! Вы исходите из правильной мысли, из мысли, что сильными делает людей сознание своей правоты, что наивысшую силу питает поэтому стремление к добру, к справедливости, к всеобщему счастью. Это, конечно, так и есть! Но если это так, то почему же, спрашиваете вы, побеждают немцы, фашисты? Ведь фашизм — величайшее преступление, фашизм — это неправда, это зло, чернее которого ничего нет. Почему же он сильнее?..

Истомин помедлил, его длинное, исхудалое «блоковское» лицо выразило мученически-напряженное ожидание своего же ответа.

— А он не сильнее… — опять кто-то будто проговорил за него, но его голосом.

«Неужели это я?.. — крайне подивился он. — И неужели зло действительно не сильнее?» — Он был прямо-таки потрясен и, не зная еще, верить или не верить этому своему открытию, закричал с радостью, с чувством освобождения:

— Вот тут вы ошибаетесь, милая девушка, зло не сильнее добра! И никогда не было сильнее, в конечном счете!

Он отыскал среди множества женских лиц розовое, надутое, точно обиженное личико и обрадованно ему улыбнулся.

— Оглянитесь на историю! Это бывает очень полезно! — прокричал он. — И вы увидите: во все эпохи, в каждом человеческом обществе шла борьба — вечная борьба жизни со смертью, свободы с угнетением, света с тьмой! Бывали мрачные периоды, когда казалось, что все погибло, ночь, мрак спускались на землю. Но из века в век — оглянитесь на историю! — побеждали жизнь и правда! Озирис был убит, а потом воскрес…

Виктор Константинович почувствовал мгновенное колебание: может быть, не стоило об Озирисе? Но ничего более образно-доказательного не подсказала в эту секунду его память.

— Озирис — это бог воды в Древнем Египте, — снова заспешил он. — Озирис также научил людей земледелию — это был бог-благодетель. Так вот: младший его брат Сет позавидовал Озирису и лишил его жизни…

— Ближе к существу дела, товарищ профессор! — дошел к Виктору Константиновичу, как издалека, голос Веретенникова.

— А, да, да… — Он быстро закивал, развел руками. — Позвольте мне еще несколько минут… Я хотел рассказать товарищам женщинам, нашим гостеприимным хозяйкам, один старый миф, то есть легенду. Простите! Так вот: жена Озириса, Изида, богиня материнства и плодородия, оплакивала своего мужа. И ее слезы, ее любовь оживили его. Это, конечно, не более чем поэтический вымысел, Но в нем есть огромный смысл!.. «Что со мной?.. Я стал оптимистом! Что случилось?..» — проносилось в его голове. И дивясь, и не до конца еще веря этой метаморфозе, он испытывал особенное удовольствие, опровергая сейчас самого себя. — Жизнь, свет, любовь побеждают смерть, ночь, ненависть! — выкрикивал он, наслаждаясь. — И женщина — это носительница вечного, животворного начала. Я только об этом хотел напомнить. Мы и свою Родину видим женщиной, мы говорим: Родина-мать! Поэтому, в конечном счете… Ну, все, все!..

Он смешался, плюхнулся на скамейку и в растерянности поднял глаза на свою аудиторию. «Ну что, как?» — спрашивали его глаза.

Надутая девушка, которую называли Астафьевой, отвернулась, точно застыдившись, иные слушательницы смотрели на него с любопытством. Женщина-директор сохраняла серьезное выражение.

— Спасибо за красивую сказку, товарищ профессор! — сказала она. — Конечно, сейчас у нас период тяжелый.

— Бог правду видит, да не скоро скажет, — вступила в разговор румяная старуха бригадирша.

— Но ваш намек мы понимаем, — продолжала директорша. — Передайте там своим товарищам бойцам: мы, женщины, трудящиеся в тылу, только об них и думаем, и нет нам ни часа покоя от наших дум. А они пусть об нас не тревожатся. Мы и детей соблюдем, и себя, и мы прокормимся, ничего…