И Женя вытащил из кармана своего серенького пальто, перешитого в Спасском лучшим мастером из старой солдатской шинели отца, надорванную пачку «Севера».

— Знаете, положение обязывает, — с легкой иронией проговорил он. — Я до сегодняшнего дня не курил, но теперь, наверно, придется.

Казалось, он совсем не помнил уже той скверной истории, что случилась на школьной елке четыре года назад. Павел Павлович заколебался, глядя на пачку папирос… И, к изумлению Жени, слезы потекли по его щекам, застревая в курчавой небритости.

— Женя, — расслабленно пробормотал он и потянулся к пачке.

Но тут же испуганно отдернул руку.

— Папиросочку ему, шкуре! — раздался на весь коридор резкий голос конвоира… До этой минуты конвоир словно бы отсутствовал, сидя рядом, с берданкой между коленями, погруженный в свое раздумье. — Пулю ему в лоб, а не папиросочку! — закричал он. — И ты проходи, проходи, Женька! Двигай, двигай! Проходи, куда тебе надо!

Было непонятно, с чего он внезапно рассвирепел.

— Ну зачем?! — Женя болезненно поморщился. — Не надо так…

Он знал этого бойца — шофера из Спасского, молодого, благодушного, недавно женившегося парня; не один раз Ваня Соколенок — так звали парня — подвозил его в город.

— А ты поучи меня, как надо… — Соколенок встал со скамейки, — не то я тебя поучу… А ну, вали, Женька, отсюда! С арестованными печки-лавочки не разрешаются. Может, еще поцелуешься с этой шкурой?

— Уходите, Женя, прошу вас! — моляще проговорил Павел Павлович, откинулся к стене и закрыл глаза.

…Потом внушение Серебрянникову сделал Сережа Богомолов, школьный комсомольский секретарь, а ныне командир третьей роты. Объяснение происходило в клубе лесхоза, ставшем их казармой; парням были предоставлены скамейки в зале, девушкам отвели сцену — маленькую эстраду, отделенную полотняным занавесом.

— А возможно, что наш Павел Павлович и заслужил свою пулю, — сказал Сережа. — Твоя доброта, Женя, конечно, прекрасна, но никому сегодня не нужна… Сегодня такую доброту можно назвать соучастием.

— Соучастием? В чем?

Женя вскочил, но затем снова сел и заговорил с нарочитой расстановкой:

— Я не понимаю тебя… Сережа!

Не столь давно он, Женя Серебрянников, со свойственной ему склонностью к самоанализу пришел к выводу, что он слишком нервен, экспансивен, слишком всегда возбужден. И он решил заняться воспитанием самообладания — качества, по его мнению, необходимого, чтобы называться интеллигентным человеком.

— Соучастием в преступлении, — сказал Богомолов.

— Что, что?..

Женя сдержался и умолк.

— Неужели ты не видишь, что этот тип — дезертир, — убежденно продолжал Сережа. — Его рота, целая рота, ты представляешь, погибла, если верить его словам. А сам он здесь и живехонек.

— То, что он живой, еще не преступление, — сказал Женя.

— В определенной ситуации это может стать преступлением, — сказал Богомолов.

Они сидели друг против друга на узких, грубо сколоченных скамейках, служивших им койками. Света в помещении, за поздним временем, почти не было — керосиновая коптилка, поставленная на столике дневального, у входа, мерцала, как далекая звезда. И в этой темноте Женя не столько видел, сколько чувствовал на себе твердый взгляд товарища. Сережа Богомолов был, как всегда, серьезен, рассудителен и убежден в своей правоте. Вокруг слышалось близкое дыхание, шорохи, шевеление: товарищи теснились, прислушиваясь к их спору.

— Сегодня вопрос стоит так: или мы преградим дорогу фашизму, или погибнем, — только так. Третьего нам не дано, — рассудительно сказал Сережа. — Третье и есть преступление.

— Это понятно. Ты говоришь так, точно ты один до этого додумался, — нетерпеливо проговорил Женя. — Победа или смерть — это понятно.

— А в таком случае я не понимаю тебя, — сказал Сережа. — Не понимаю твоего отношения к Павлу Павловичу. Собственно, что ты хочешь доказать?

— Ничего особенного. Просто, пока с человеком не разобрались, пока он не осужден, — он не осужден.

— Но пока он не оправдан — он не оправдан… — сказал Сережа. — Все говорит против Павла Павловича. А ты как будто сочувствуешь ему.

— Сочувствую? Еще не знаю… Но даже подумать страшно, как сейчас ему плохо… — сказал Женя.

— И тебе его жалко? Правда, жалко? — спросил кто-то за его спиной. — Нет, правда, жалко?! Чудишь, дорогой товарищ!

— Я просто не могу о нем не думать, — признался Женя.

— Все-таки ты меня удивляешь. — Сережа Богомолов во всех вопросах добивался полной ясности. — Особенно интересно, что все это говоришь ты… Я помню, как ты подбивал нас устроить бойкот нашему завучу, не ходить на его уроки… после той истории с Машей.

— Я тоже помню… историю с Машей, — растягивая фразу, проговорил Женя.

— Могу лишь отметить твою непоследовательность. А теперь спать, ребята, всем спать, — скомандовал Богомолов.

— Еще только… Погоди, только два слова… — Женя заспешил, голос его утончился — он терял уже выдержку. — Ты вот, наверно, согласен, что героями не рождаются… Согласен, что героем может стать каждый, под влиянием обстоятельств.

— Согласен… Ну и что? — сказал Богомолов.

— А то… а то, что если не рождаются героями, то не рождаются и негодяями. Ведь так — по логике?.. Ты должен согласиться, что и трусами тоже становятся… безвольными, жалкими существами — под влиянием обстоятельств.

Среди невидимых слушателей произошло движение, кто-то коротко засмеялся от удовольствия.

— Возможно, что это и не совсем так, и не всегда, — продолжал Женя; он был добросовестен и его интересовала не полемическая победа, а истина. — Мне лично кажется, что иногда и героями и трусами рождаются. Но во всех случаях обстоятельства играют главную роль… воспитание, отношение людей, вся обстановка, — словом, обстоятельства. И способность к подвигу можно в человеке воспитать… как воспитывают талант. Можно и убить в человеке талант, даже легче, наверно, убить, чем воспитать.

— Ну, допустим… — подумав, сказал Богомолов. — И все-таки к чему эта философия в конкретном случае с Павлом Павловичем? Обстановка требует сейчас от каждого…

— Да, да, я знаю, что ты хочешь сказать, — перебил Женя. — Прости, пожалуйста… Но я хочу только… я хочу, чтобы в каждом случае мы не торопились с осуждением. Ты знаешь, я потом, после той елки… когда совсем успокоился, я много думал… Я спрашивал себя, что заставило Павла Павловича пойти на такое?.. И я не смог ответить. Ведь он тоже ужасно нервничал, ему тоже было плохо… я же отлично видел. И он вскоре уехал — ну, а почему? Он тоже был несчастен, вот что я понял. Но отчего, скажите мне, отчего?..

И из мрака со стороны сцены донесся полнозвучный, грудной голос Лели Восьмеркиной:

— Может быть, Павел Павлович просто неуравновешенный, ну, не совсем нормальный?

— Но тогда его надо лечить… — сказал Женя. — И теперь вот. Как могло случиться с ним то, что случилось? Ведь он потерял облик человеческий! На него жутко смотреть.

— Успокойся, Женя! — сказала Восьмеркина. — Сергей Алексеевич поговорит с ним и разберется. Все будет по справедливости, я уверена.

— А я спокоен… С чего ты взяла?..

И Женя машинально пригладил свои и без того гладкие волосы.

— Что бы там ни было, — после паузы заговорил Сережа Богомолов, — дезертирство из боя — самое большое преступление… И оправдания ему нет — что бы ни было!

— Кто же с этим спорит? — сказал, волнуясь, Женя. — Но важна мера наказания, важно понять человека.

— Опять двадцать пять! — сказал Сережа. — Мера наказания сейчас только одна… И дискуссия закрывается до более подходящего часа. Всем приказываю спать!.. Мне еще надо в штаб, я буду там.

…У Сергея Алексеевича Самосуда притупилась уже способность удивляться: на удивление, как и на все, не относившееся прямо к делу, не хватало уже душевных сил. И когда к нему привели Павла Павловича, он встретил своего бывшего коллегу так, точно ожидал его, и именно в этом несчастном виде, под конвоем. Бегло взглянув, он рассеянно, весь еще погруженный в то важное, что было сейчас решено, осведомился: