При звуках человеческого голоса оба барсучонка тихо и поспешно кинулись искать защиты у матери, и Фридезинхен вместе с ними спряталась в путанице плетей гороха и прутьев. Но Аста даже не собиралась умолкать, она бросилась навстречу хозяину, насколько позволяла цепь, положила передние лапы ему на плечи и заскулила, умоляя спустить ее с цепи, чтобы она могла поймать бесстыжих воришек.

Хозяин, не понимавший собачьего языка, погладил Асту и сказал:

— Чего тебе, Аста? Ну, будь умницей, собачка! Это наверняка просто еж, а ты ведь знаешь, Аста, этих полезных животных, охотников на мышей и змей, трогать нельзя, не то я тебе задам!

Но собака не перестала скулить, тем самым умоляя хозяина все-таки спустить ее с цепи — на сей раз это не еж, а что-то совсем другое. Пусть хозяин сам принюхается, тут вовсе не ежом пахнет… Но у хозяина, как и вообще у людей, был очень глупый нос, он различал только самые явные запахи, но никогда не мог почуять ежа или барсука или хотя бы установить разницу между ними… Собачьи мольбы в конце концов смягчили хозяина, и он спустил собаку с цепи.

Аста бросилась в темноту сада, хозяин ворча двинулся за ней, он уже сердился на себя за то, что поступил против своей воли и вот теперь должен, спотыкаясь в темноте, тащиться за собакой, вместо того чтобы отправиться спать в мягкую теплую постель. Аста, очень крупная рыжевато-черная овчарка, рыла землю возле забора. Но поскольку ее лапы далеко не так хорошо приспособлены для рытья земли, как барсучьи, и она в своем охотничьем рвении выбрала отнюдь не самое мягкое место, а принялась рыть твердую дорожку, дело у нее двигалось медленно. Барсучата же между тем тихонько сидели с мамой в зарослях гороха.

Подошел хозяин, увидал, как Аста роет землю, и сказал сердито:

— Я же сразу понял, что ты опять просто хочешь в огород, охотиться на ежей! Ко мне, Аста, живо!

Но овчарка, наконец-то свободная и воодушевленная охотничьим азартом, даже не думала отказываться от своих намерений; она просто отбежала немножко подальше и вновь принялась рыть землю.

— Проклятая собака! — воскликнул хозяин в ярости и ринулся во тьму вслед за собакой. Дело в том, что у хозяина была еще и хозяйка, иными словами — его жена, и она могла здорово рассердиться, если собака проберется в огород, потопчет ухоженные грядки и помнет своими грубыми лапами нежные растения. — Ты будешь слушаться?! — гневно кричал хозяин.

Но прежде, чем он обнаружил в ночной тьме собаку, она юркнула в быстро прорытый под забором лаз и как безумная начала метаться по огороду, принюхиваясь к многочисленным барсучьим следам. Но мама Фридезинхен, только заметив, что собака приближается к огороду, быстренько вывела детей оттуда через свою лазейку и отправилась с ними к амбару, в густые колючие заросли терна, где они смогли укрыться.

— Ну, погоди, окаянная шавка! — крикнул хозяин и поспешил проникнуть в огород через калитку, гонясь за собственной собакой. Собака же, погнавшись за барсуками, тем временем учуяла, что их уже нет в огороде, и через открытую калитку дунула наружу, к зарослям терна, при этом чуть не сбив с ног хозяина. Фридезинхен между тем тихо и незаметно отвела детей обратно в огород, к спасительным зарослям гороха.

Так и продолжалась эта безумная погоня: в огород, из огорода! Уж какой быстрой была собака, но барсуки были еще быстрее, ибо собаке приходилось делать все большие круги, бегая через калитку, а барсуки пользовались своими лазейками под забором.

Наконец хозяину удалось заловить Асту и тем самым положить конец всей охоте. Покуда барсуки тихо и мирно трусили к лесу, они еще долго слышали жалобные подвывания Асты, за свои добрые намерения получившей от хозяина хорошую трепку. Но хуже всего было на следующее утро хозяйке, жене хозяина, когда она увидела свой опустошенный огород. Хозяину, правда не задали трепки, как Асте, но ему пришлось выслушать немало злых слов и смотреть в очень сердитое лицо, да и обед в последующие дни был не слишком обильным. А барсуки надолго прекратили свои экскурсии в поле и в огород: мама Фридезинхен не была создана для таких волнений, и дети ее, как истинные барсуки, — тоже.

Мало-помалу год врастал в лето, и благодаря всему, что выросло и созрело в лесу и на лугах, стол у барсуков делался все разнообразнее и богаче. Им не надо было теперь снаряжать ночные экспедиции, всюду корм был в изобилии. Голод легко утолялся, и они раньше возвращались домой, в нору, вскоре ставшую уже тесной для троих. Они помногу спали — любимейшее занятие барсуков, — а если и вылезали из норы при ярком свете солнца, то детских игр уже не затевали. Фридолин и Фридерика стали почти взрослыми, радостные дни детских забав остались позади; теперь они, так же как мама Фридезинхен, молча лежали на солнышке, грея то живот, то спину.

Если же на Фридолина подчас нападала охота озоровать, он толкал Фридерику рыльцем и требовал, чтобы она играла с ним — притворялась мертвой или копала землю наперегонки с ним, то обе дамы строго выговаривали ему за такое небарсучье поведение, презрительно фыркали и продолжали лениво жариться на солнце. Особенно тут отличалась сестрица Фридерика, вечно дурно настроенная и ворчливая, этими качествами, вообще-то ценимыми у барсуков, она даже превосходила маму Фридезинхен. Она иной раз так жаждала уединения, что даже не желала потесниться, чтобы дать матери и брату возможность спать в их пока еще общей норе. Тишком, первой пробиралась она в мшистую спаленку, садилась у входа и, фыркая, показывала идущей следом матери зубы, отвоевывая свое право на общее место. Фридезинхен шипела и тоже скалила зубы, и случалось, дело доходило до легкой позубовщины, короче говоря, мир, в честь которого они все были названы[1], был окончательно изгнан из маленького дома.

Но все-таки мать еще была самой сильной и частенько задавала взбучку своей подросшей дочери, очень ясно показывая, насколько ей милее всегда нежный сынок. Тогда Фридерика начинала следить за ним, то и дело кусала его, во время ночных вылазок выхватывала добычу прямо у него из пасти, вечно теснила его на ночлеге, так что он ни отдохнуть не мог как следует, ни вытянуться как хочется.

Наверно, Фридолин часто плакал бы горькими слезами, если бы барсуки умели плакать, но и без слез он частенько грустил и падал духом. Дивное лето уже не радовало его. Он думал о том, как все-таки тяжело жить скопом, и в мечтах уже видел себя совсем одиноким в чудесной, выстланной мхом норе, а рядом — кладовка, битком набитая морковью, и все это далеко-далеко от людей, от собак и барсуков.

Мама Фридезинхен часто утешала его мудрыми словами.

— Сыночек, — говорила она, — не отчаивайся и не падай духом. Твоя сестра входит в возраст, когда уже пора думать о собственном доме, — она просто еще сама не знает, чего хочет. Но однажды она прозреет, и мы с тобой отдохнем от нее.

Так оно и вышло. Как-то ночью они втроем отправились на дальнюю экскурсию в местность, где еще ни разу не бывали. На песчаном склоне стояли редкие буки — последние деревья Хуллербушского леса. Здесь они росли уже вперемежку с древними, искривленными ветром соснами, толстые корни которых извивались на песчаной почве, точно змеи. На песчаном склоне виднелось множество дырок — это были кроличьи норки, а внизу, насколько хватало глаз, расстилались поля и луга.

Едва Фридерика увидела этот склон, она начала беспокойно бегать взад и вперед, тыкалась своим рыльцем во все кроличьи норки и коротко, взволнованно пищала. Наконец, она остановилась перед какой-то норкой, над которой, точно арка, изгибался гигантский смолистый корень, села и без обиняков объявила: тут она сидит, тут и останется.

Напрасно мудрая матушка Фридезинхен говорила ей, что этот склон совершенно не приспособлен для барсучьих нор. Кролики, этот беспокойный и шумный народец, не дадут ей покоя, они ведь вечно во что-то барабанят, к тому же в такой близости от полей и лугов ей будут постоянно мешать люди и собаки. Фридезинхен говорила прекрасно, но яйцо опять было умнее курицы, и матери с сыном в конце концов пришлось вдвоем убираться восвояси, оставив Фридерику на кроличьем склоне.