Страх?

Страх опасности, подкрадывающейся неслышными волчьими шагами?

Или предательство?

Очень может быть.

Джомо Кенийята говорил, что я был единственным белым, которого он когда-либо уважал. Он хотел сказать: единственный, которого он когда-либо боялся.

Во время так называемой «революции Мау-Мау» он запретил своим людям пытаться что-то предпринимать против меня. Негры моего племени, сначала приютившие меня у себя, а затем сделавшие своим вождем, после, того как подвергли ритуальной инициации (содомия и кровопускание), ненавидели людей племени ажикуйюс. Но меня они любили не так, как любят брата, а как поклоняются полубогу. Они, не колеблясь, отдали бы за меня свои жизни, если бы это потребовалось.

Впрочем, каким бы белым я ни был, я был более африканец, чем сам Кенийята, и он это прекрасно знал. Разве не был я воспитан антропоидами?

Мои братья по крови, воины племени, приютившего меня, теперь почти все мертвы. В живых остались лишь убеленный сединами старик с ломкими хрупкими костями.

Некоторое время тому назад от меня потребовали принять кенийское подданство — что обязало бы меня объяснить происхождение моего состояния — или покинуть страну. Старик Кенийята почувствовал себя достаточно сильным, чтобы отправить мне этот ультиматум. Хотя он уже не числился официальным руководителем государства, мне не составило труда догадаться, чья рука незримо водила пером написавшего это предписание.

Я отказался делать выбор. И с тех пор стал ждать. Но ничего не происходило, и со временем я чуточку расслабился.

Солнце больше не было старым львом. Оно стало красным оком Смерти, этой старой ненасытной пьяницы, жаждущей меня вот уже скоро восемьдесят лет.

В данный момент красное око было рассечено пополам моим членом, затвердевшим от желания пописать. Я лежал на спине совершенно голый и следил, как красный шар карабкается по члену вверх, собираясь усесться на самую его маковку.

На некотором расстоянии от меня раздался глухой шлепок.

И небо разорвалось, будто старый прогнивший кусок щепки.

Солнце стояло точно над головкой члена. Можно было подумать, что оно только что выпрыгнуло из него.

В ту же секунду как я услышал шум, я уже знал, что означает треск, рвущейся материи, и понял, что вызвало звук шлепка.

Красное семя солнца внезапно отделилось от моего пениса и пропало в дыму. Стены разлетелись в разные стороны, будто стая журавлей, атакованная орлом. Меня окутал клуб дыма, заполнив собой все поле зрения. Раздался оглушительный грохот, почти лишивший меня слуха.

Взрывом меня, как перчатку, вывернуло наизнанку. Я дрожал, как радиоволна, ищущая резонанса.

Первый снаряд упал, должно быть, прямо перед окном моей комнаты. Второй взорвался скорее всего совсем рядом с моей кроватью. В результате слияния тех непостижимых случайностей, которые заставляли людей издеваться над моим биографом, но которые действительно часто случались со мной, взрыв поднял меня в воздух одновременно с матрасом и кроватью и выбросил через окно на улицу.

Я приземлился на куче строительного мусора из досок, камней и штукатурки, всего, что осталось от моей веранды. К счастью, подо мной все еще оставался матрас, так что я не слишком сильно ушибся. Я медленно выкарабкался из-под этих обломков, взяв себе в качестве примера черепаху, выбирающуюся из-под осколков раздавленного панциря. Я совершенно оглох, но чувствовал, что снаряды продолжают густо вспахивать землю. Однако ни один не упал достаточно близко, чтобы поразить меня, а может быть, стрельба была перенесена на другие части дома. Сквозь дым виднелся каменный фундамент здания, из которого во все стороны летел щебень и куски измочаленного взрывами дерева и досок. Пулеметы и винтовки делали все возможное, чтобы разбить или раздробить на мельчайшие кусочки камень, штукатурку, кирпич, доски, цемент, словом, все, что не попало под взрывы снарядов. Я был весь осыпан осколками камня.

Наполовину оглушенный, я вцепился сознанием в одну мысль: добраться до убежища, которое было сооружено в предвидении именно таких событий. Дым снова окутал меня с ног до головы. Я больше ничего не видел, и к тому же на меня вдруг напала икота. Однако я все же успел заметить, что тонкая стенка из кирпича, скрывавшая за собой один из входов в мое убежище, треснула на две части. Я просунул руку под ту часть подпорки, что еще держалась в вертикальном положении, нашел на ощупь стальную рукоять, повернул ее и проскользнул внутрь.

В тот момент когда я уже собирался закрыть за собой дверь, в нее угодила пуля, заставив дверь с силой захлопнуться за мной. Я очутился в полной темноте и абсолютной тишине. Дверь отсекла за мной все звуки. Пощупав вокруг себя руками, я наткнулся на баллоны с кислородом. Чтобы убедиться, что они полны, мне пришлось открыть их клапаны. Так как я не мог слышать звука выходящего газа, я поднес к выпускнику руку и почувствовал на коже его холодящее дуновение.

Я решил зажечь лампу и осмотреться. Комната представляла собой нечто вроде металлической коробки размером три на три метра и два с половиной в высоту. В ней находились баллоны со сжатым кислородом, двадцать литров воды в пяти пластиковых контейнерах, полевая аптечка, несколько коробок с консервами, револьверы, два ружья и припасы к ним. Главным входом служил люк на потолке, который одновременно являлся полом моей спальни. Были еще два дополнительных небольших люка, ведущих наружу, которыми можно было пользоваться как для входа, так и для выхода. Это убежище я построил лет тридцать тому назад и с тех пор регулярно его модернизировал и укреплял. К мысли соорудить его я пришел после настойчивых упреков со стороны моей жены, считавшей, что наличие подобного убежища избавит нас от многих забот в будущем. Но это был первый случай, когда мне пришлось воспользоваться им. По правде говоря, я почти перестал думать о нем, лишь изредка спускаясь, чтобы обновить запас кислорода и выбросить испорченные банки консервов.

Я очень надеялся, что снаружи никто не знает о существовании моего бункера, С тех пор как он был построен, я очень заботился о том, чтобы меня никто не видел в те моменты, когда приходилось менять в нем провизию или воду, и никогда никому не говорил о нем, кроме моей жены. Но если противнику удастся наложить свою лапу на одного из стариков бандили, которые еще могли помнить время его строительства, и если с помощью пыток они разговорят его, то я рискую оказаться в таком же безвыходном положении, как слон, угодивший в охотничью яму.

Я присел в уголке и только сейчас заметил, что моя правая нога испачкана спермой. Наверное, у меня произошла непроизвольная эякуляция во время взрыва первого снаряда.

Когда эти писаки, Хемингуэй и его эпигон Рюарк, говорят об Африке, они не могут высказать ничего, кроме кучи глупостей. Или, если употребить более образное выражение, они засрали себе глаза, что им и не позволило видеть дальше кончика пера их авторучки. Но иногда и им случалось высказывать умные замечания: я имею в виду те случаи, описанные ими, когда многие животные, в частности пантеры, выбрасывают из себя струйку спермы в момент, когда им грозит неминуемая насильственная смерть. Эякуляция, таким образом, являлась формой протеста тела против, смерти. Клетки хотят жить вечно, и они пытаются пропитать, насытить атмосферу одной-единственной копуляцией, чтобы продлить себя в бесконечности, когда чувствуют, что их гибель близка.

Я так себе это объясняю. Лично у меня не было страха смерти, но мои клетки не являются такими же рационалистами, как я. Я не знаю, что делают женщины, в момент гибели от насильственной смерти. Я никогда не слышал, чтобы какая-нибудь женщина извергла свои яйцеклетки. Может быть, они это и делают, но яйцеклетки эти, настолько крошечные, что в любом случае не будут заметны. Конечно, не так уж редко случается, что женщины бывают бесплодны, в то время как мужчины никогда не страдают от нехватки спермы. А может быть, у женщин сперму заменяет голос, и тогда их крики служат им эквивалентом эякуляции?