Вертолет шел прямо на меня, но почему-то больше не стрелял. Вероятно, он полностью израсходовал свой боезапас. В противном случае им хватило бы одной ракеты, чтобы выстрелить в меня прямой наводкой и превратить в пыль, подняв в воздух вместе с доброй половиной этого обрывистого склона.

Но, судя по тому что произошло дальше, я понял, что пилот не увидел меня на фоне обрыва. Его внимание привлек взрыв гранаты на самом гребне. Поэтому, подлетев, он вынужден был затормозить, разворачивая и стабилизируя аппарат в воздухе, чтобы рассмотреть, что там происходит. Тем самым он подставил мне бок своего аппарата как зависшую неподвижную мишень. Упражнение для ребенка. Моя граната уже кувыркалась в воздухе.

С точки зрения техники выполнения броска этот был, вероятно, лучшим за всю мою жизнь. Пролетев расстояние в шестьдесят метров, мой снаряд, весивший ровно девятьсот граммов, ударился в цель точно у основания несущего винта. Вертолет окутался дымным облаком и камнем рухнул вниз, сопровождаемый дождем обломков искореженного металла, на камни у самого подножия обрыва. Через секунду долину потряс мощный взрыв, разбросавший раскаленные части аппарата на многие десятки метров вокруг и осыпав ими людей и собак, приблизившихся к склону. Что, однако, не остановило их продвижения. Они поспешно приближались, стреляя наугад, что я почувствовал, когда поспешно преодолевал последние метры, отделявшие меня от вершины, сопровождаемый градом пуль, вслепую бивших в землю и рикошетирующих от камней.

Переваливая через гребень, я был готов к немедленной атаке двух часовых, уцелевших после взрыва гранаты, но, к счастью, моя предосторожность на этот раз оказалась излишней. Их тела лежали неподалеку и были совершенно неподвижны.

Обнаружив у них шесть гранат, я тотчас отправил их все вниз, к самым подступам к обрыву, и с удовлетворением добавил к числу своих поверженных врагов по крайней мере еще двух солдат и одну овчарку.

Забрав одну из винтовок и запасные обоймы к ней, я поспешил дальше. И правильно сделал. Едва я преодолел половину расстояния, отделяющего меня от края леса, как над головой, не выше шестидесяти метров над уровнем плато, проревели моторы двух реактивных истребителей, едва не оглушившие при этом. Я прибавил скорость. Опушка леса, с первого взгляда совершенно непроходимого для пешехода, быстро приближалась. Еще несколько метров, и я проскользнул внутрь. И с первых шагов окунулся в прохладную тень густого зеленого шатра, раскинувшегося высоко над моей головой, удерживаемый стройными стволами деревьев, уходивших вверх, подобно колоннам естественного храма природы, созданного самим Создателем. Наконец-то я был у себя дома.

Теперь, как мне кажется, настал момент, когда можно немного перевести дыхание и припомнить события, приведшие меня в данную ситуацию.

Мое имя широко известно везде, где царит литература и кинематограф, то есть в трех четвертях обитаемого мира. Но даже те, кто не прочел ни одной книги или не видел ни одного фильма обо мне, знают, что оно собой символизирует (вернее, не мое настоящее имя, а то прозвище, которое я взял себе, чтоб скрыть его).

Мой «биограф» слишком приукрасил действительность и напридумывал событий, которых никогда не было, и в то же время убрал или не обратил достаточного внимания на то, что реально имело место. Но в своей основе два первых тома достаточно соответствуют истине, а последующие также, в большей или меньшей степени, содержат реальные факты. Мой портрет, данный им в своей книге, точно соответствует истине. Будет правильнее сказать, что он достаточно точно описал мои поступки, хотя для того, чтобы позволить читателю легче понять и принять меня, он решил смягчить некоторые черты моего характера, не решаясь углубить при этом анализ моей подсознательной надчеловеческой сущности.

В связи с этим мне не хотелось бы выглядеть несправедливым по отношению к нему. Не будучи настоящими людьми, создания, которые воспитали и вырастили меня, обладали тем не менее своим собственным языком. И я не знаю, могут ли те, кто общается между собой с помощью структурированного языка, каким бы он ни был, рассматриваться отдельно от всего остального человечества. (За исключением, быть может, лишь дельфинов, принадлежащих водной стихии и лишенных по этой причине рук.) Но члены моего племени, заменившие мне родных отца и мать, были антропоидами, возможно, представителями ветви огромных гоминидов, зинджантропов или парантропов. И если их язык отражал свою концепцию окружающего их мира — очень странную, разумеется, с точки зрения англофила, — то она тем не менее была не более странной, чем, скажем, концепция мира могиканина с точки зрения какого-нибудь англичанина.

Начать писать мои «Заметки» я решил в 1948 году. Конечно, тогда я не мог надеяться на их публикацию в обозримом будущем, так как был в числе слушателей Девяти, которые тщательно следили за тем, чтобы в прессе не проскочило ни единого упоминания об их существовании. Перед лицом непосвященных запрещался даже малейший намек на их деятельность. Но сейчас, когда я пересмотрел свое отношение к Девяти, трудности, связанные с появлением моих «Заметок» в прессе какой-либо страны, не только уменьшились, а еще более возросли. Некоторые детали, как, например, эта загадочная постоянная молодость, которая позволяла в те мои шестьдесят выглядеть не более чем тридцатилетним, или происхождение моего огромного состояния (лишь ничтожная часть которого находилась на счетах в банках), не могли не привлечь ко мне внимания окружающих и даже некоторых властных структур. И потом, открытие того, что я реально существую на свете, а не являюсь плодом воспаленного воображения некоего писателя, произвело бы всемирную сенсацию, создало бы мне огромную рекламу, но начисто бы лишило какой-либо частной жизни. Не считая того, что я здорово рисковал быть обвиненным в сумасшествии и угодить вследствие этого в одно из тихих и уединенных учреждений под названием «психолечебница».

И все же я принялся за этот нелегкий труд. Подспудно меня мучила мысль, что, может быть, однажды и наступит день, когда все это будет опубликовано. Ведь впереди была почти вечность! Кроме того, мне очень нравилась сама мысль вновь пережить прошлое, вытаскивая его в строчках на белой бумаге. Мою память можно было квалифицировать как фотографическую. Но что удивительно, картины, которые вставали передо мной, довольно часто поражали людей, переживших те же события, что и я. Настолько мое восприятие отличалось от того, что запоминает большинство людей.

Первый том открывается самым первым моим воспоминанием, относящимся к тому периоду, когда я еще был грудным младенцем. Тогда, подняв глаза вверх, я погрузился взглядом в нескончаемо добрые и ласковые темно-коричневые глаза живого существа, которое в течение последующих восемнадцати лет стало единственным, кто отдал мне всю свою любовь и нежность и окружил теплом и добротой. Заканчивается первый том временем, когда мне исполнилось десять лет — это уж я потом прикинул — в ту ночь, когда я впервые пустил в дело кинжал. Последующие шесть томов описывают мою жизнь в течение семидесяти восьми лет. Некоторые из них тощи по объему и содержат в себе мало страниц, другие включают не менее миллиона слов.

Благодаря этой работе у меня есть возможность во многом заполнить пробелы и пропуски, а то и искажения истины, назвать настоящие имена, прячущиеся за псевдонимами, придуманными моим биографом. Предпочитая, чтобы все соответствовало правде, а не вымыслу, я рискую вызвать некоторыми деталями отвращение у части моих читателей. Например, в противоположность тому, что писал обо мне мой биограф, я никогда не испытывал никакого внутреннего протеста перед тем, чтобы есть человеческое мясо. Я это делал каждый раз, когда меня к этому вынуждали обстоятельства. Я никогда не следовал слепо принципам викторианской морали. Я предвижу, вернее, я знаю, что многие проклянут меня за то, что я столько лет служил Девяти. В их глазах я, должно быть, уподобился доктору Фаусту, запродавшему свою душу дьяволу.