Когда с экрана телевизора внезапно исчезло изображение, а звук поперхнулся и пропал — да еще в самый напряженный момент многосерийного фильма! — Рапайла почувствовал себя выброшенным на необитаемый остров. От бутербродов с жирной ветчиной, которые он с аппетитом уплетал по ходу детектива, в желудке вдруг возникли невыносимые колики. Настроение испортилось. Тупо уставившись в мертвый стеклянный глаз, Рапайла как никогда прежде остро ощутил потребность в живом человеческом общении. Он потянулся за толстой телефонной книгой, на последней странице которой от руки были записаны домашние телефоны его лучших друзей, и набрал первый номер.

— Алло, — ответили ему несколько удивленно.

— Это ты, Владас? — осведомился Рапайла.

— Я, я. А что случилось? — недоумевающие нотки в голосе зазвучали еще явственнее.

— На меня, видишь ли, напала… — он не успел произнести «хандра», ибо, предвкушая наслаждение от сугубо мужской беседы, приправленной острым словцом, прикуривал в этот момент сигарету.

— Кто, кто напал? — Приятель явно слушал его вполуха. — Знаешь что, звякни-ка мне минут через двадцать, тогда разберемся. Лады?

Рапайла глянул на часы: так и есть — до конца фильма осталось ровно двадцать минут. Ну не подлая ли душа! Обрывает разговор, даже не узнав, какая напасть обрушилась на его друга.

— Хулиганы на меня напали! — непроизвольно вырвалось у Рапайлы.

— Ах, так… — соображал что-то приятель. — Минут девятнадцать продержишься?

— Могу и больше! — буркнул Рапайла и бросил трубку. Черным жирным фломастером замазал он номер Владаса. Вычеркнул его из телефонной книжки и из своей жизни. Пробегая глазами оставшиеся имена, подумал: сколько еще плевел среди этого отборного зерна? Не сама ли судьба дарует ему случай отсеять их?

Набрал следующий номер. Отозвался старинный, испытанный, еще институтских лет дружок, с которым не раз во времена оны доводилось делиться черствой краюшкой хлеба.

— Слушаю!

— Стасис, это я… — начал было Рапайла.

— Короче! — подхлестнул его нетерпеливый бас.

— Спасай, Стасис, я горю! — и Рапайла очень естественно закашлялся, поперхнувшись дымом сигареты.

— Держись! Через четверть часа…

Рапайла молча положил трубку, и институтский друг вместе с черствой краюшкой остался по ту сторону сожженного моста в прошлое. Фломастер сделал свое черное дело. Рапайла набрал третий по порядку номер. Этому другу он в былое время отдал, можно сказать, последнюю рубаху.

— Миколас! — Рапайла решил сразу взять быка за рога. — Можешь уделить мне сейчас минутку-другую?

— Почему именно сейчас? — огорчился Миколас.

— Потому, — голосом умирающего произнес Рапайла, — потому, что я уже стою одной ногой в могиле.

— А ты… протяни десяток минут. Сможешь?

— Сколько?

— Десять минут…

Рапайла бросил трубку, отодвинул телефонный аппарат и поднялся с кресла. С чем он остался? С тремя траурными полосами в телефонной книге, двумя недоеденными бутербродами и глухой тоской одиночества… Вокруг стало тихо. Как в могиле… И вдруг в мертвую тишину ворвался грубый мужской голос:

— Пришло время свести счеты, старый бездельник!

Экран ожил! Счастливый, позабыв про мосты, краюшки, рубашки, плевелы и про все остальное, Рапайла принялся жадно глотать фильм, заедая его бутербродами… И тут, в самый решающий момент схватки героя с бандитами, у двери пронзительно зазвенел звонок. Кого там еще нелегкая принесла?!

Рапайла раздраженно распахнул дверь. На пороге выросли три вооруженных милиционера.

— Где хулиганы? — осведомился один из них.

Не успев ответить, Рапайла увидел, что вверх по лестнице бегут санитары с носилками. Мало того — у подъезда завыла сирена пожарной машины…

— Не можете ли вы, — жалобно пролепетал Рапайла, — не можете ли вы подождать еще пять минуточек?!

Еще издали замечаю приближающегося ко мне человека, у которого как-то заняла пусть небольшую, но все же некоторую сумму. Другой на моем месте юркнул бы в подворотню или метнулся на другую сторону улицы, пренебрегая опасностью угодить под машину. В крайнем случае сделал бы вид, что ничего вокруг не видит и не слышит, и как угорелый промчался мимо. Я же не только никуда не бегу, напротив, спешу, предвкушая удовольствие, навстречу бедняге, давшему мне взаймы. Чтобы получить в этой ситуации удовольствие, требуется очень немногое: надо лишь вообразить, что не ты ему, а он тебе должен пусть небольшую, но все же кое-какую сумму и что ее, черт побери, уже давно пора бы вернуть! Поэтому я, растопырив руки, ловко преграждаю своему заимодавцу дорогу, будто ловлю убегающего зайца, и восклицаю:

— Наконец-то ты мне попался!

Он удивляется и светлеет: пусть сумма и невелика, но, как говорится, на дороге не валяется.

— Догадываешься, зачем я тебя поймала? — заговорщицки подмигивая, весело осведомляюсь я.

— Нет, — кокетничает он, как старая дева, однако рука уже нащупывает кошелек, чтобы сунуть туда возвращенный должок. — Понятия не имею, зачем это мог я тебе понадобиться.

— И все же, — настаиваю я, — попробуй угадать, что ударило мне в голову в этот наш век всеобщего склероза!

— Откуда мне знать? — во весь рот улыбается он и чуть ли не вслух думает: «Зря я грыз себя, что одолжил этой особе пять рублей. Оказывается, она не только порядочный человек, но и с проблесками юмора. И к тому же остановила сама! Эх, промахнулся, можно было все полсотни дать, как она просила…»

— Вспомнила, что ты канарейку завел, а я еще и не поздравила тебя с этим приобретением!

Его рука застывает возле кармана, улыбка сбегает с губ, лицо принимает скорбное выражение.

— Как? Неужели канарейка успела сдохнуть? — Я тоже натягиваю маску скорби.

— Канарейка не сдохла. И не собирается. И вообще никто не сдох. И не собирается, — холодно чеканит он каждое слово, глядя куда-то в сторону.

— Так что ж ты нос повесил, если у тебя все здоровы и даже не собираются помирать? — удивляюсь я, останавливаясь возле киоска и вытаскивая из сумки кошелек.

Он вздрагивает от неожиданности и встает по стойке смирно, как солдат перед генералом.

«Нет, все-таки она порядочный и весьма остроумный человек. — Я почти слышу, что он думает. — Чего доброго, ее следует познакомить с моей канарейкой. Ей-богу, жаль, что не дал полсотни. Положил бы теперь в карман этакую сумму!»

— Вот растяпа, чуть-чуть не забыла! — открываю я кошелек.

— Что забыла-то? — снова улыбается он, пусть уже не так радостно, как вначале, но улыбается.

— «Вечерку» чуть не забыла купить!

С гаснущей надеждой смотрит он, как я вытаскиваю двугривенный, аккуратно укладываю в кошелек сдачу. А когда замок сумочки громко щелкает, он отшатывается, словно его молотком огрели. Подумать только — одалживаешь сущие гроши, какую-то жалкую пятерку (полсотни, жмот, небось пожалел!), а удовольствие получаешь на все пятьдесят!

— Что ж это я! — вскрикиваю, снова доставая из сумочки кошелек. — Ну и склероз! А ты и не подскажешь!

— Чего — не подскажешь? — спрашивает он слабеющим голосом, однако мой намек столь многообещающ, что несчастный находит в себе пару домкратов, чтобы как-то приподнять уголки губ.

— Что же тебе-то газету не купила? Может, у тебя мелочи нет.

Качнувшись, он прислоняется к стенке киоска. Совсем убитым выглядит. Доконала… Неужто стоит так убиваться из-за пяти рублей, канарейки, «Вечерки» и человека с проблесками остроумия? Вот бедняга! Не утешает его и то обстоятельство, что он выгадал на этом дельце целых сорок пять рубликов — ведь всего пятерку дал взаймы, скупердяй!