Страшнов встал, подошел с папиросой к окну: он любил курить в форточку. Стоишь, глядишь, как течет голубоватая струя дыма (будто из машины, черт возьми!), и отдыхаешь. От всего. И от взглядов, вопросительных или просительных («Ну как, доктор, встану я?», «Помогите мне встать, доктор, я жить хочу!»), и от работы (не мясник же, не отрезать поврежденные органы, а восстанавливать хочется), от разговоров, вот таких умных и модных разговоров, которые к тому же дельны, а стало быть, и неизбежны. Куда ты от них уйдешь? Игорь Петрович мальчик по сравнению с тобой, но и он по-своему ищет, вцепился вот в новую науку, он ведь умный и хорошо подготовленный мальчик, он верит, что именно кибернетика может стать панацеей от всех человеческих бед. А ты во что веришь, Страшнов, что ты ищешь?

V

Хорошие больницы, как кладбища, окружают прохладной густой зеленью. Где-то шумит буйный мир, а здесь лишь шелестит листва на деревьях, поют-высвистывают малые пичуги, перескакивая с ветки на ветку, и такое умиротворение, такая тишина вокруг, словно живут здесь не люди, а кроткие неземные существа.

И в самой больнице, в массивных каменных корпусах тихо. Неслышно ходят по застеленным коврами коридорам снежно-белые люди, неслышно разговаривают они, неслышно работают блестящими холодными инструментами. Только иногда глубокий стон или отчаянный крик выбросится из окна, протянет руки к зеленым равнодушным деревьям, к небу и обессиленным эхом затеряется, поникнет в густой зелени.

Наверно, здесь кончается жизнь.

Шум машин с отдаленного шоссе доползает сюда слабым, усыпляющим шорохом, этот шорох успокаивает, гладит, смиряет. И лежишь в прохладной шепчущей тишине, слушаешь дыхание спящих товарищей и думаешь о том, о чем прежде думать как-то не приходилось.

Здесь иногда кончается жизнь, которой ты радовался, здесь кончается радость, которая давала тебе счастье, здесь кончается счастье, для которого ты рожден.

А тебе только двадцать семь лет, ты не прожил и половины своей жизни, и вдруг из-за нелепой случайности тебе отрезают руку, и ты становишься инвалидом какой-то группы и не можешь летать, ты теряешь небо, а вместе с ним и счастье, для которого ты рожден. Твоя жизнь без будущего потеряет смысл, ты станешь ненужным и лишним, и, когда ты станешь таким, ты вдруг почувствуешь, что не можешь уйти из жизни достойно, как не можешь и остаться – ненужным и лишним. И ты будешь лихорадочно искать спасительное нечто, хотя бы какую- то возможность удержаться, ты с тревогой будешь оглядываться, ожидать помощи и поддержки и тогда поймешь, что раздавленный, неподвижный Сергей занят тем же. И Ганечка оправдывает его. Одноногий несчастный Ганечка, который тоже готов ухватиться за любую возможность спасти себя.

Весь тихий час Демин пролежал с открытыми глазами, он глядел на чистый белый потолок, по которому ползала черная муха, он старался разобраться во всем, но так и не разобрался, а муха все ползала и ползала кругами, и Демин подумал, что она больная, потому что она ползала с утра и ни разу не попыталась взлететь.

Он обрадовался, когда в палату вошла Лида и отвела его на перевязку.

Перевязку делал молодой хирург в строгом пенсне, который вчера ассистировал Страшнову. Он – сестра называла его Игорем Петровичем – сухо говорил о введении какой-то сыворотки, обязательно четыре штамма, о демаркационной линии (совсем военный термин), и Демин понял, что началась гангрена и руку спасти едва ли удастся. Раздавленная до локтя, она была багрово-синюшной, опухоль и краснота поднялась за локоть, от раны шел приторный запах.

Игорь Петрович наводил на него холодные стекла пенсне и говорил, что больного целесообразней перевести в отдельную палату и установить индивидуальный сестринский пост, но тут вошел Страшнов в халате с закатанными рукавами и сказал, что нет такой надобности.

– Не торопитесь, коллега, – зарокотал он густым своим басом. – Мы еще повоюем, мы сразу не сдадимся.

Он мыл руки и командовал Игорю Петровичу из своего угла:

– Сделать линейные разрезы, установить дренажи. Влажная? Ну что ж, будем делать сухой.

В раковине журчала вода, Демин слушал ее прохладный плеск и облизывал жестяные губы: его мучила жажда.

Когда сестра увела больного в палату, Страшнов сказал, отвечая на вопросительный взгляд своего помощника:

– Знаю, Игорь Петрович, знаю. Но сутки-двое еще продержимся, поверьте моему опыту. И переводить в отдельную палату не надо.

– Но там же безнадежный Сергей и этот... Ганечка, сами понимаете...

– А что делать? Руку, может, и не спасем, но людей... людей надо как-то поднять.

– Ну, это область воспитания.

– Да? А я все-таки думаю, что область лечения. Люди борются за жизнь, а мы агитацию примером, нормы морали...

– Что делать, рискнем. – Страшнов улыбнулся. – Ведь медицина наука не точная, кибернетика тоже помочь нам пока не в состоянии. Рискнем. Не забыли, что вам дежурить? Идите отдыхайте, работы, вероятно, будет много.

Он проводил Игоря Петровича, зашел в свой кабинет и долго стоял у окна, глядел на густую зелень больничного парка и курил в форточку.

В отделении не хватало одного хирурга, операционная сестра Анна Сергеевна просится на пенсию, жена с диссертацией все никак не развяжется, а ему надоела столовая. Быть бы в самом деле вот такой отлаженной машиной, какие видятся Игорю Петровичу, и не курил бы сейчас здесь, – исправная машина не станет работать на самоуничтожение, – не растирал бы рукой грудь возле сердца, не думал о разных Ганечках и Сергеях. Сколько их перебывало за годы его работы, сколько еще будет...

Брось, не оглупляй парня, Игорь Петрович вовсе не считает тебя такой машиной и понимает всю степень твоей сложности. Человеческий организм состоит из более чем трехсот миллиардов клеток, каждая клетка – из миллиардов молекул, прибавь сюда их бесчисленные связи, их функции и представь себе... Нет, такую машину даже представить нельзя. А ты еще забыл, что эта машина постоянно накапливает информацию, сносится с себе подобными машинами и со всем миром... Нет, невозможно. И электростанция, где все поставлено под контроль, не годится здесь для примера. Она построена человеческими руками, к тому же контроль там относителен, как в медицине: ведь до сих пор мы не знаем природы электричества, не знаем, что это такое, хотя используем его довольно успешно. Да, но вот ученые начинают ориентироваться в первооснове организма – клетке, раскрыт генетический код, доказана связь между этим кодом и синтезом белковых веществ в клетке... Ну, а дальше? Дальше... составить из трехсот миллиардов клеток различные структуры органов и тканей, и получится действующая система, которая будет заведовать травматологическим отделением, переживать за своих пациентов и курить у открытой форточки, досадуя (на старости лет постыдился бы), что вот у мальчика Игоря Петровича есть определенный взгляд на свою работу, и мальчик этот, между прочим, тоже кандидат наук, но вот он заявляет, что медицину пока нельзя назвать точной наукой, потому что здесь нельзя считать, нельзя пользоваться количественными закономерностями. То есть можно, но их мало, количественных показателей, качественными отношениями больше оперируем. И ты возражаешь ему, что человека, видите ли, опасно считать винтиком, это может привести к страшным последствиям. Правильно, справедливо, но ведь Игорь Петрович считает человека не винтиком, а самой сложном в мире машиной, которую надо знать, прежде чем ее регулировать. Ну, а ты чему уподобишь человека? Ах, ничему, у тебя человек – венец творения, сложнее и выше ничего нет! Седой ты черт, но ведь именно отсюда ты и придешь не к науке, а к богу, либо к сверхчеловеку, наделенному непознаваемыми качествами, особой волей, даром предвидения, предчувствий и еще многим, чему будут кланяться невежественные в этом отношении люди, стоящие ниже такого человека, и ты будешь кланяться вместе с ними. Разве такого не было?

Стоп, ты куда-то не туда поехал – грубая социология. И вообще, брось-ка философствовать, ты же практик, подумай лучше, не отделить ли Демина, как советует Игорь Петрович. Ведь есть свободная палата, Демину своей беды хватает, чтобы терзаться еще и несчастьями других. Возможно, и «негативная эмоциональная доминанта» исчезнет, потухнет постепенно – притерпится человек, смирится, и она потухнет. А если нет? Он мечтал о высоких скоростях, о покорении вселенной, он одержим своей мечтой, и вот на грани ее осуществления такое... Да, но на миру и смерть красна, говорят, и отнюдь не напрасно говорят. Впрочем, кибернетики, возможно, и не согласятся, точных данных тут нет, одни эмоции, которые Игорь Петрович называет помехами – вот как в радиоприемнике, когда ты настраиваешься на нужную волну, а тут мешают другие, ненужные тебе, и в атмосфере что-то происходит: грозы, северные сияния, магнитные бури...

Нет, ты не огрубляй, он говорил не в таком контексте. И Винер говорит о сходстве человека с машиной только в обмене информацией и в управлении, тождества он не допускает. Впрочем, и о различиях говорит мало, а в этом все дело.

Надо сказать Лиде, чтобы не отходила от Демина, и приготовить на всякий случай другую палату. И военкому надо сообщить, пусть поставит в известность мать Демина и командира полка.

VI

У Демина поползла вверх температура, его мучила жажда. Лида сидела у его постели, поила компотом и уговаривала Ганечку не мешать Сергею. Сергей лежал на животе, выписывая из книги по часовому делу какие-то цифры, а Ганечка сидел на кровати, глядел на Лиду и пел тоскливым, скулящим полушепотом:

Под кунгасом, под лодкой ночуя,

Потерял человеческий лик.