– Вас никто и не подозревает, – сказал Страшнов. – Больница для вас пока дом, а свой дом глупо поворовывать. Как ваше самочувствие, товарищ Демин?

– Ничего, – сказал Демин.

– Температура?

– Вечером была тридцать девять, сейчас, думаю, меньше.

– Ночью смотрели?

– Смотрела, – сказала Лида, подавая Страшнову температурный лист. – Вводила антибиотики, как вы сказали.

– Добро, на перевязку. Ваше слово, строитель? – обратился он к Сергею. – Не бросил курить все же?

– Не выходит, – сказал Сергей, гася сигарету в спичечном коробке.

– Выйдет, если захотите. Жена музицирует?

– Играет. – Сергей вздохнул.

– Молодчина, – сказал Страшное. – Вы молодчина, вы сам!

Обойдя койку Демина, он встал над Сергеем и протянул ему обе руки. Сергей потупил соломенную голову.

– Молодец! – сказал Страшнов с чувством. – Вы посмотрите, Демин, человек почти год лежит без движения, а жену от любимого дела не оторвал! – Он пожал обе руки Сергею, Сергей смутился, покраснел до пота и ничего не мог сказать.

Ганечка, прищурясь, глядел с усмешкой на эту театральную сцену и молчал, а Демин глядел и думал, что хирург «восхищается» мужеством Сергея потому, наверное, что догадывается либо знает о колебаниях своего больного.

Страшнов действительно знал об этом, но сейчас, «восторгаясь» Сергеем, он думал о Ганечке и о летчике, думал о том, что кража одеял хлестнула их всех своей неожиданностью.

Кража была поразительной по наглости и бесстыдству, и вряд ли туг можно подозревать Ганечку. Однако и не думать о нем нельзя. Ганечка завязал, его преследовали за это и, возможно, кражей одеял хотят скомпрометировать, навести на него подозрение, а дождавшись, когда начнется следствие, озлобить и выбить у него последнюю надежду на возвращение к честной жизни.

– Вас кто-нибудь навещает здесь? – спросил Страшнов Ганечку, уходя,

– Я не скучаю, доктор, – ответил он. – Я в кооперативе не воспитывался.

– Герой-одиночка? Нашел чем хвастаться. С какого завода?

– С автомобильного, – сказал Ганечка. – Только на заводе не знают, что я здесь. В отпуске я, поехал к тетке в деревню. Недельный отпуск без содержания.

– Н-да, отпуск недельный, верно, и содержания мало, – скаламбурил Страшнов. – Ловко, однако, вас раздели, а? Две палаты, семь человек, и ни один не проснулся. Как вы считаете?

– Чистая работа, – сказал Ганечка.

Страшнов поглядел на него пристально, улыбнулся и вслед за сестрой вышел.

В ординаторской его ожидал Игорь Петрович. Волнуясь, то и дело поправляя пенсне, Игорь Петрович решил напомнить вчерашний разговор и нынешний случай с одеялами.

– Вы извините меня, – говорил он торопливо, – но я полагаю, что здесь существует определенная связь. Когда человек борется за жизнь, он находится во власти животных инстинктов, и обычные моральные нормы здесь не подходят. Сегодня мы получили этому подтверждение.

– Та-ак, – произнес Страшнов, чувствуя, что ему видно согласиться с этим мальчишкой, но и не согласиться с ним он не может.

 Слишком уж гладко у него все вышло, как по учебнику прочитал. Тут вот угроза смерти, тут инстинкт самосохранения, и вот летчик живет надеждой сохранить руку, строитель боится потерять жену, а раскаявшийся вор опять ворует.

– Может быть, и так, – сказал Страшнов, – но я видел и другое. В войну, например...

– Война – не норма, ее законы не подходят для нашей жизни.

«Ну конечно, ты ее не видел и не знаешь, рассуждая об инстинктах. Ни одно животное не выдержит тех мук и лишений, которые человек может принять на себя добровольно. Хотя, разумеется, это не может быть нормой».

– Делайте обход, – сказал Страшнов. – Я буду в перевязочной.

Демин сидел уже там, и Лида снимала с его руки слипшийся бинт.

– Гангрена, – сказал Страшнов, глядя прямо в расширенные зрачки Демина. – Соглашайтесь на ампутацию.

Лида торопливо бросила окровавленный бинт в тазик.

– А если не соглашусь? – спросил побледневший Демин.

– Тогда мы вынуждены будем...

Демин покачал головой:

– Нет. Никогда не соглашусь.

– Я не вижу другого выхода.

– Нет, – сказал Демин. – Тогда незачем жить.

Лида поспешно взяла тазик и вышла.

VIII

– Я сегодня яйца крашеные во сне видел, – сказал Ганечка.

– Кто-нибудь явится, – сказал Сергей. – Я мастер сны разгадывать, Таня научила. У ней книжка старая есть, по той книжке.

Разговор сразу погас. О Тане здесь не забывали, но не говорили. И вообще ни о чем не говорили. С самого рассвета, когда стало известно о краже одеял, они обходились односложными «да» или «нет».

Демин лежал вниз лицом, накрыв голову подушкой. Он легко переносил восьмикратные перегрузки и знал, что существуют еще более тяжелые перегрузки, и готовился к ним. Но к таким он не готовился. Слишком уж мал выбор: либо ты безрукий калека, либо тебя нет.

Оставить матери записку, и все... Нечего тянуть, ждать чего-то. Можно и полковнику Рыжову написать. Мол, считайте, что запуск моей ракеты отложен по техническим причинам... Выпить бы чего-нибудь такого, чтоб сразу...

А мать не поверит, когда узнает, не сможет поверить. Столько лет готовился, с детства тянулся к небу... Она в самотканой юбке ходила, пока он учился, лапти на сенокос надевала, чтобы ботинки ему купить... Да и Рыжов не поверит.

– Естественное чувство, – сказал Страшнов. – Больше всего нас угнетает неопределенность, неизвестность, но едва примешь решение – всякий страх исчезает...

Когда он зашел? Что-то очень уж часто он заходит. Стережет меня, что ли?

Демин поправил подушку и лег на спину.

Страшнов сидел у постели Сергея и листал книгу по часовому делу. Измятая белая шапочка съехала ему на ухо, тесёмки халата на спине развязаны – наверно, куда-то торопился и зашел по пути.

– У меня есть приятель, очень умный и талантливый парень, – рассказывал Страшнов. – Он не особенно доверяет чувствам, принимает их только как показатель усиленной работы мозга. Вот, мол, человек попал в непривычное положение и начинает волноваться, нервничать, может совершить нелепый поступок, а потом приходит решение, он осваивается в новых условиях и успокаивается. Человек в это время похож на машину, которая работает с перегрузкой. Не знаю, насколько это верно.

И Страшнов рассказал, как он ездил на своем «Москвиче» в деревню к сестре и на обратном пути застрял в грязной долинке. Часа два маялся. Колеса крутятся на месте, мотор ревет от больших оборотов, машина вся дрожит, вибрирует, сцепление греется, горючего спалил полбака и обозлился как зверь. А виноват был сам: лопату не взял, привык к городскому асфальту, а возле дороги ни кустов, ничего такого под колеса. Потом уж пиджак свой сунул да плащ, выехал. Правда, измял одежонку, превратил в ком грязи.

– Вот жена, поди, дала разгон, – сказал Сергей.

– Не без этого, – улыбнулся Страшнов и рассказал еще фронтовой случай, когда он был хирургом полевого госпиталя и однажды немцы неожиданно так нажали, что пришлось срочно отступать с тяжелоранеными. Ужасная была суматоха, страшная, еле выбрались.

Ганечка елозил по кровати, вращал глазами, а когда Страшнов ушел, вскочил с постели и оскалил зубы:

– Чего он ходит, чего распинается?! Война, машины, перегрузки... Не уводил я его одеял, не брал, не брал, нет у него улик!

– С уликами ты уже попадал и опять вот лежишь, – сказал Сергей. – Ты сейчас гам улика, вещественное доказательство.

– А ты скотина! Ты-то какое доказательство!

– Не то, какое ты думаешь.

– Сволочь!

Демину было тошно, язык стал шершавым и жестким, как напильник, во рту высохло. Температура поднялась, что ли? Вчера она поднялась после обеда, а сегодня стало лихорадить с утра, и вот уже губы запеклись, не знаешь, куда себя деть. Быстрей бы кончалось все.

Он сел на постели, взял с тумбочки стакан с компотом, но не напился и налил еще кипяченой воды из графина. Неловко было действовать одной рукой, и он больше налил на тумбочку, чем в стакан.

– Ничего, – сказал Ганечка, – сейчас к Сергею санитарка придет, она вытрет.

Санитарка принесла судно и предложила Сергею свои услуги. Сергей стал устраиваться, она помогала ему, поддерживая под спину. Она приходила каждый день в это время и еще вечером, девятый месяц вот так она к нему приходила, и девятый месяц Сергей терпел свое унижение. Он стыдился нечистоты, запаха, голых, высохших ног и торопливо бормотал, что хорошо иметь персональное судно и постоянную санитарку при нем. Наверно, это была острота. Нет, надо кончать, кончать, чтобы не было с тобой ничего подобного!

– Спасибо, – сказал Сергей, закрывая ноги простыней.

– На здоровье, – улыбнулась краснощекая санитарка.

Должно быть, она чувствовала состояние Сергея, привыкла к своей работе и не допускала ни брезгливости, ни жалостливости. Она вытерла чистой тряпицей его тумбочку, взяла судно и вышла.

– Большие мы иногда сволочи, – сказал Ганечка. – Ничего не знаем.

– Это ты о себе? – спросил Сергей.

– О себе, успокойся. О тебе и говорить нечего, о праведнике.

Ганечка взял с тумбочки своих «Мушкетеров» и принялся было за чтение, но тут сбылся его сон: к нему пришел следователь. Только его не хватало сегодня! Сейчас скажет «здравствуйте, товарищи».

– Здравствуйте, товарищи!

До чего же все банально. Выучили формулу вежливости и твердят, не думая. Какое тут здоровье? Бодрые американцы приветствуют друг друга возгласом: «Делаешь деньги?» – и это еще глупей.

– Да мы знакомы, гражданин начальник, – сказал ему Ганечка с наигранной радостью. – Помните, прошлый раз вы домушников мне хотели пришить?

– Я ошибся тогда, – сказал следователь, присаживаясь на стул. – Я исправил это, извинился. Вас кто сбросил, свои?

– Что вы, как можно! – изумился Ганечка. – Мы джентельмены.

– Это видно.

– Поражаюсь вашей проницательности. Только я выпал сам, по собственному желанию: разочаровался в жизни и выпал.