Насчет «родственной близости» — это он, конечно зря. Его письма члены Политбюро читают «вкруговую».

Чтобы сделаться поэтом, надо или влюбиться, или жить в бедности — так когда-то считал Байрон, незнавший, что такое бедность. Так теперь считает и Бухарин, поющий о любви в условиях строгого режима следственного изолятора. Он чистит парашу и сочиняет «Поэму о Сталине».

Герой поэмы деликатно просит воздержаться от стихосложения в его честь. Он может простить, автору многое. И прощал. Надежды Аллилуевой он ему не простит.

С Берией Сталин больше не говорил об этом.

То, о чем они теперь говорили, можно свести к одной туманной фразе: слишком общественное существование делает само существование механическим. Поверхностный смысл формулы опирается на ступенчатые восторги Маяковского, а глубинный — дает понять, что «в бархате советской ночи» политически активной становится физиология. Сталин угрюмо отгородился от всех Аллилуевых и Сванидзе. Почти не ездил на дачу в Зубалово. Ядовитой занозой в душе стал сын Яков от первой жены — Екатерины Сванидзе. Партийные супруги соратников распустили сплетню о том, что у Якова был роман с Надеждой Сергеевной и что именно она склонила его к предосудительной связи. Сплетня имела своей нехитрой целью отвести по возможности угрозу от того, кто нежно убивал. Дескать, Бухарин любил, но любил — вождя, в то время как несчастная Н.С. имела неосторожность обратить, женское внимание на тоскующего в кремлевском одиночестве Якова.

И Бухарин рефреном твердил о своей косноязычной любви — все сходится. Одному Якову ни до кого нет дела. Потому и появилась одновременно с рубиновыми звездами на башнях вкрадчивая одесситка Юлия Мельцер, разведенная с заместителем министра внутренних дел Украины Бессарабом. Бросила дом детей, бросила все. И теперь сияет кроткой благодатью. Такая любовь.

Яков с неслыханным упрямством заявляет, что они с Юлией навеки полюбили друг друга. Не желает знать ни горьких истин опыта, ни суровых слов отца, ни тем более кавалерийского резюме Буденного: «Завербовала на базе бабской части!»

Полюбили.

Что делать? Как убедить его, что это не любовь и даже не что-то другое, похожее на любовь, а политика в чистом виде, и сам он в конце концов станет жертвой этой политики?..

О том и разговор.

— Он что, действительно пятый у нее? Ты проверял?

Берия помялся.

— Там совсем другой порядок цифр…

— Покажи!.. — Сталин протянул руку за фотографией

Лаврентий дал ему целых три: эффектно запечатленная старательным объективом — «Юнона» одесского полусвета. Понятно, отчего спятил Яков. Непонятно, как сделать, чтобы физиология осталась вне политики.

Берия знает как. Все уже было. Все уходило и возвращалось, блистая обманчивой новизной, и нет ничего нового под солнцем.

Юлию Мельцер пригласили на беседу к начальнику личной охраны Сталина генералу Власику: надо обсудить, где будут жить молодые, как они будут жить. Дела житейские, одним словом. А режим — пропускной.

Беседа как беседа.

В ожидании генерала Юлия может пока попить чаю или кофе. На столе шоколадные конфеты, фрукты. Кофе?.. Один момент. Сейчас будет кофе. Рука дежурного офицера неловко дрогнула, и на белом муслиновом платье бывшей примадонны одесского кафешантана расплывается безобразное коричневое пятно. Ах, какая досада!.. Но ничего, беда поправима. Время еще есть. Юлия может пройти по коридору и комнату, где имеется все необходимое, чтобы замыть пятно и быстро высушить платье.

Она в замешательстве. Тем не менее охотно направляется в указанную комнату, где, вполне возможно, имелась и вода, и все прочее для устранения последствий маленькой катастрофы.

Но был там и генерал Власик.

— Снимай все это!.. — сказал генерал, не утруждаясь галантностью.

Она все поняла и не стала возражать. Может, так принято здесь? Может, это даже и к лучшему, что так принято?..

Фотографий Якову потом не стали показывать — слишком уж самозабвенно его супруга доказывала право быть причисленной ко двору. С Яковом обошлось без документальных подробностей. Ни он, ни она никогда более не появлялись там, где делается большая политика и где так неловко подают кофе.

Экклезиаст мудр и ненавязчив — смотрите сами: все было уже в веках, бывших прежде нас, и нет ничего нового под солнцем. Просто у людей нет памяти о прежнем. Да и о том, что будет не останется памяти у тех, которые придут после.

Юной комбатантке Полине Фурье тоже было нипочем согласиться замыть платье в доме военного коменданта Каира генерала Дюпена, но в задних комнатах ее ждал сам император, и этот эпизод стал исторической пикантностью Египетского похода.

Подвижнический азарт вкрадчивой одесситки носил совсем другой характер. И конец, естественно, тоже был другим.

А Бухарина расстреляли.

Человек — не цель мироздания, а его инструмент. И в том, что на поверхности мирового свершения чаще царит непредвиденное, чем ожидаемое, Берия смог убедиться вскоре после того, как был назначен заместителем наркома внутренних дел СССР. В стенах этого заведения традиционно исповедовался одни метод убеждения: «Руки за спину! Не разговаривать!.

Берию арестовал Ежов. Утром забрал документы, личное оружие и, слегка возбужденный, сказал:

— Бездарные помощники, занимающиеся отсебятиной, мне не нужны. В следующий раз не будешь лезть не в свое дело… Хотя для тебя следующего раза не предвидится. На Особое совещание!.

Особое совещание при наркоме, заменявшее суд, означало — арест, приговор и расстрел в тот же день.

— Дорогой Коля!.. — проникновенно начал Берия. — Я понимаю, тебя крепко подставили…

— Заткнись! — фальцетом крикнул нарком. — Увести его!.. Нетрудно было понять, на что рассчитывал Ежов. Сегодня помощи ждать неоткуда — никто и не хватится исчезнувшего Лаврентия, мало ли что бывает по службе. А завтра «дорогой Коля» скажет: «Извините, ошибочка вышла. Мы думали, он украл, а оказалось — у него». И такое бывало. В НКВД со времен «дорогого Генриха» — а они и при Менжинском были его временами — с активной формулой «одним меньше» никогда и соперничало безразличное — «одним больше».

Самое ужасное не в том, что Особое совещание не позволит задавать вопросы, а в том, что и среди самих судей не будет вопрошающих и сомневающихся. Никого, кроме обвиняемого, не интересует скорбный допрос — за что? Поэтому не надо сейчас и пытаться искать ответ между плохим и очень плохим. Нужно думать о том, как сообщить о себе в Кремль.

Майора, который сопровождал его в камеру, Берия не знал, но тут у него выбора не было.

— Послушайте…

— Руки за спину! Не разговаривать! Не оглядываться!..

— Ты мне можешь заткнуть рот сегодня, — гневным шепотом сказал Берия, но завтра тебя расстреляют вместе с твоим наркомом!.. Поэтому слушай и запоминай…

Он продиктовал майору помер телефона Поскребышева.

Майор позади молча боролся с сомнениями.

— Ты все равно ничем не рискуешь Не называй себя. Скажи только три слова: «Ежов арестовал Берию».

Майор так же молча закрыл за ним дверь. Теперь все зависило от того, как множественные непредвиденные обстоятельства сойдутся в ожидаемом результате.

Майор освободился с дежурства только в четыре часа дня. В четыре пятнадцать стал названивать Поскребышеву. То номер был занять, то мешали посторонние — майору удалось связаться с помощником Сталина только в половине пятого. На пять часов было назначено особое совещание, на котором гражданину Берии Л.П., лишенному всех званий и прав, зачитают стандартный текст обвинения с исполнением приговора немедленно по его вынесении, то есть в строгом соответствии с постановлением президиума ЦИК от 1 декабря 1934 года.

Сталин был занят. Поскребышев позвонил Вышинскому. Генеральный прокурор СССР сумел вытребовать к телефону генерального комиссара госбезопасности только в 5.15.

— Кто меня спрашивает?! — заорал в трубку Ежов.

— С вами говорит Вышинский! — с надменной четкостью ответствовал генеральный прокурор.