— Роден назвал свою скульптуру «Мыслитель», — сказал Луначарский. — Рабочий он или поэт, как кому представится. Он — Мыслитель, судьбы мира мучают и заботят его.

Анатолий Васильевич доволен. Рабочие — не ученые, не искусствоведы, — наши рабочие, партийцы, услышали и поняли голос и зов искусства. И как живо и горячо отозвались!

А вот что Роден рассказывает о себе: «Да, я всегда жестоко любил труд… Я никогда не курил, чтобы не отвлекаться от работы ни на минуту. Я работал по четырнадцать часов ежедневно…»

«Насколько человек был бы счастливее, если был бы художником, плотник с радостью прилаживал шипы к гнездам, каменщик с любовью гасил известь, а ломовик холил своих лошадей… Ну разве это не было бы идеальное общество, скажите».

— А ведь прямо про нас говорится, для нас, — сказал кто-то.

…В вагоне, возвращаясь в Лонжюмо, слушатели говорили наперебой. Возбужденные услышанным и увиденным, не могли молчать. Хотелось выложить мысли Анатолию Васильевичу. Он чувствует и переживает, как мы. Эх, жизнь! Построить бы тебя по-хорошему…

Встречая идущую со станции возбужденно шумную толпу слушателей русской школы, селяне Лонжюмо обменивались между собой: «Праздник, видно, у них, радуются. Они и в школу-то как на праздник идут».

Жюстен пропал. Третий день нет Жюстена. Куда он делся?

— Как вам не стыдно? — корила Стрекоза Андрюшу и своего младшего братишку Мишеля, в общем-то ни в чем не повинного. — Что с ним случилось? Может, болен? А может, отец стал без-ра-бот-ным? — по слогам произнесла она устрашающее слово, известное ей из рассказов матери.

Андрей не оправдывался. Виноват, да, виноват. О Жюстене даже не вспомнил. Заядлый шахматист, разумеется, в меру своих лет и способностей, он долго не находил в Лонжюмо партнера. Случайно выяснилось, товарищ Петр, то есть Иван Дмитриевич Чугурин, смыслит в шахматах. На Андрея накатило. С утра до ночи он был околдован подготовкой к турниру. В часы, когда товарищ Петр занимался в школе, Андрей обдумывал красивые варианты шахматных партий, изобретал гениальные комбинации, ходы и однажды одержал победу. По рассеянности Чугурин дал маху, но лишь однажды, а дальше… дальше Андрей неизменно получал мат. Самолюбие его страдало. Хотя бы еще победить, один разок, чтобы доказать неслучайность первого выигрыша. Андрей жил надеждой и шахматной тренировкой, незаметно забыв о Жюстене. Но все же почему тот не приходит? Вдруг действительно что-то случилось?

— Стыдно, стыдно! — повторила Стрекоза, гневно качнув бантом на затылке.

Охваченный раскаянием, Андрей побежал к брошенному товарищу. Был воскресный вечер, и кожевник, как обычно, сидел на табурете в тени дома, сложив на коленях тощие руки. Почему-то Андрею стало остро жаль этого раньше времени жестоко постаревшего рабочего, жаль за его одинокие сидения возле дома под вечер.

— Бонжур. Где Жюстен? — несмело спросил Андрей.

Кожевник помолчал, жуя сморщенные тонкие губы.

— Спроси старого ворона, где выкормленный им птенец. Летает. Где? Зачем?.. Жюстену дали книгу. Мадам Надин, наша соседка, дала… Жюстен рвется к ним. Видно, колдовство какое у них, сила какая-то… Книжки их читает. Видно, мой сын задумал стать профессором, такая в его башку взбрела безумная мысль. Нам нельзя. В коллеже надо деньги платить. Профессор должен одолеть науки. У нас не выйдет. Надо платить.

— Где Жюстен? — робко переспросил Андрюша, смущенный трудным разговором с отцом, не находя, что отвечать.

— Кто знает, где? Я немного хвораю. Мучает ломота в груди. Что будет с Жюстеном? Как думаешь, что?

— Он хороший, — почти со слезами сказал Андрей. — Мы все его полюбили.

— Спасибо, — ответил кожевник. — Вы приехали, неизвестные русские люди, и уезжаете, и будто бы и не было вас, а какой-то след остается… Адьё, — дрогнувшим голосом вымолвил он.

— Прощайте. Нет, не прощайте. До свидания. И пожалуйста, пожалуйста, выздоравливайте!

Андрюша побежал со всех ног, рассчитывая где-то настигнуть Жюстена. А Жюстен как раз направлялся к нему, но не обычной дорогой. Отчего-то ему взбрело в голову завернуть на Иветту. Зачем? Так, ни за чем. Тихая в невысоких, некрутых бережках, она бесшумно несла воды к устью и там не кончалась, не сливалась с чужими, принявшими ее в свои объятия водами.

Текла среди них сама по себе, оставаясь собою, помня Аонжюмо, ребячьи рыбные ловли, ныряния до дна, фырканье, хохот. Ребята Лонжюмо любили Иветту, и она их любила. Так представлялось Жюстену, и было приятно постоять на бережку, поразмышлять.

А дальше произошло неприятное. На Гран-рю возле знаменитого памятника изящному, как балетный танцор, почтальону расположились мальчишки. Едва ли они подстерегали Жюстена, просто толковали о том о сем, пока еще не решив, чем занять дальше воскресный вечер. И увидали Жюстена. Сунув руки в карманы коротких штанов, сдвинув залихватски соломенную шляпу на одно ухо, неся две толстые книги под мышкой, вышагивает вдоль Гран-рю.

Мальчишки встрепенулись.

— Куда?

— А вам что? Никуда.

Неизвестно почему Жюстен, в общем-то не дурак, повел себя довольно глупо с ребятами. Зачем было задираться? Они повскакали, воинственно его окружив.

— Задаешься?

— Ребята, он нам изменил.

— Связался с приезжим сопляком, мамашиным сыночком. Мамаша-то дама, видели ленты на шляпе?

— А наш Жюстен и растаял. Э-эх, подлиза! От своих к чужим отвалился.

— Я не подлиза. Мне от них ничего не надо. Если бы в замок к барчатам втирался, а эти… мне от них ничего. А что у него мать в шляпе, наверное, в России так заведено. Дама не дама, носи шляпу — и все. Не вру, они русские. Даже мэр про них сказал: вы, говорит, немного странные люди, немного русские чудаки.

— Хэ! Подумаешь, русские. А что за книги у тебя?

— Они мне дали, — обрадовался Жюстен переходу к мирной теме. — Французский писатель Виктор Гюго сочинил. Заглавие «Отверженные». Значит, про бедняков. Буржуи своих не отвергают. А бедняки, ух, люто им. Буржуйские законы против них, работы не найдешь. Чуть что — с голодухи булку спер — тюрьма, а то каторга до смерти. Тюремщики — псы цепные. Виктор Гюго их пригвоздил. Зато Гаврош! Ну, парень, ну, парень! Оборвыш, гамен, а весельчак, а смельчак! Наш парень, будто в Лонжюмо и родился, такой наш! Про французскую Великую революцию слышали?

— А тебе кто сказал?

— Да он самый, Виктор Гюго и сказал, — любовно похлопал по обложкам книг Жюстен.

Понятно, мальчишки заинтересовались писателем Виктором Гюго. К счастью, никто не сообразил полюбопытствовать, где Жюстен раздобыл книги. Может, мадам Надин и месье Ильину было неприятно, чтобы кто-то узнал, что именно они достали Жюстену роман «Отверженные».

У этих русских, как заметил Жюстен, порядочно тайн и секретов.

— Но они хорошие люди. Все в Лонжюмо так считают. Немного чудаки, а хорошие. Когда они уедут… Они скоро уедут, — с грустью вспомнил Жюстен, — я расскажу вам всю книгу.

— Две, — поправили его.

— Две, и не об одном человеке, не думайте, что только о Гавроше, о многих замечательных людях — рабочих…

— Рабочие тоже не все замечательные, — перебили Жюстена.

— Больше замечательных, — спорил он. — Францию Виктор Гюго насквозь знает… Мы о своем Лонжюмо столько не знаем, как он о Франции. Я вам все расскажу, у меня в голове сто картин. Ну, пока…

И мальчишки отпустили Жюстена не только без тумаков, а с любопытством и даже уважением.

Слыхали, сто картин у него в голове! Наш кюре, наверное, о царстве божьем столько не накопил.

Между тем Жюстен прибавлял и прибавлял шагу, вдруг почувствовав, как соскучился об Андрэ. И… Стрекоза выпорхнула ему навстречу, когда он не успел еще войти в двухэтажный каменный домик, где разместилась школьная столовая и общежитие для слушателей, а одну комнатку занимали Андрюша с мамой.

— Где ты пропадал? Ах, какой невоспитанный мальчик! Не предупредил и пропал! — выговаривала Стрекоза, покачивая крылышками белого банта на затылке.