Экстра-генерал «Твою Мать» многим был недоволен. И в целом, и по отдельности. Время, с присущим ему безразличным цинизмом, куда-то там шло, однако выяснить: был ли таким уж молодым Сашка, который якобы умер совсем молодым, пока ещё не удалось. Да и средние с высшими полицейские чины по-прежнему требовали разобраться с не лишённым резона предположением о возможном негативном воздействии некоторых иерархических структур на выпадение из общей колеи отдельных индивидуумов. Первая часть общей задачи, более конкретная, генералу «Твою Мать» нравилась, ведь именно пристальное, фундаментальное изучение-наблюдение, этот проницательный, абсолютный и тотальный контроль и составлял несгибаемый, нерушимый стержень его работы. Тогда как все эти, твою мать, выяснения о возможном, твою мать, и ещё о негативном воздействии на выпадение из общей, твою мать, колеи отдельных индивидуумов, твою мать…нет, тут генерал «Твою Мать» не совсем врубался, и даже совсем не врубался, что же нужно было делать.

Наблюдение, контроль, розыск – это понятно, это как бы дело святое. А вот всякие там теоретические выкладки, разные, твою мать, структуры, индивидуумы, негативные воздействия – это было для эстра-генерала делом чужеродным, заумным и неясным. Ну да, генерал «Твою Мать» понимал как бы, что эти, твою мать, теоретические мастурбации смогут стать реальными и убедительными после того, как розыскные, контрольные и дознавательные работы будут завершены. Но начальство-то высшее, и среднее, всё равно хотело и даже требовало, чтобы подразделение экстра-генерала не только занималось контролем и дознавательством, ещё хотело оно, высшее и среднее начальство, чтобы в среде контролёров-дознавателей проводились теоретические осмысления, потому что считало – подлинная теория становится по-настоящему убедительной только, твою мать, тогда, когда идёт, твою мать, под руку с практикой.

Генерал «Твою Мать» зашёл в грязный привокзальный ресторан, заказал что-то. То ли пиво, то ли водку. Он не помнил, он не знал, всё равно ему было.

– Мы в фортеции живём, – не то пропел, не то продекламировал генерал «Твою Мать»...

Генерал «Твою Мать» не знал и не любил ни песен, ни стихов, как-то преотлично удалось ему и без них прожить, и до экстрагенеральского звания дослужиться. Но вот эти строки, которые он то ли пробормотал, то ли пропел, генерал запомнил с детства. Запомнил отчего-то, что в повести Пушкина «Капитанская дочка» звучат слова:

Мы в фортеции живём

Хлеб едим и воду пьём

Много, много раз повторял генерал «Твою мать» эти строчки. Потом дальше пил – то ли водку, то ли пиво, то ли ещё что-то. Всё равно было ему, что пить!

Вновь и вновь напевал генерал про жизнь в фортеции, про хлеб и про воду. Надо было, надо было, обязательно выяснить, так ли уж был молод этот чёртов Сашка, который умер, твою мать, совсем молодым.

Романа Майсурадзе немало носило по свету. Он жил, он учился чему-то там, куда отца его посылали работать. Москва, большой северный город, Огайо, Сан-Франциско, Морн, Тель-Авив, Бахчисаранск, Нант, Зулу, Гимра, Контер и т.д. Столь частые перемещения по планете Земля испортили и даже изрядно развратили Романа. Отчасти поэтому в его облике внешнем стала проявляться очевидная двойственность. Очевидная и ощутимая. Правая половина его лица выделялась некоторым подобием интеллигентности, сдержанной деликатностью, тщательной выбритостью и частичным благообразием. Справа Романа Майсурадзе иногда можно было принять за конструктора, видеоинженера, индификатора или за системного программиста, или даже иногда за нечто среднее между бэк-дирижёром, главным вторым врачом и арт-писателем. Зато левая половина романовского фейса была грубой, диковатой, вульгарной, дичайше небритой, зверски недружелюбной, свидетельствующей о полнейшем духовном беспределе. Иногда, особенно с утра, часов в девять с небольшим, два куска лица Романа Майсурадзе, правая и левая половины, конфликтовали, ссорились и даже дрались между собой. Ежели кому-то доводилось случайно стать свидетелем подобной размолвки, то он в смущении и в ужасе убегал прочь. Что и говорить, не самое это было весёлое на свете зрелище…

А вот Сашка, который умер совсем молодым, наблюдал однажды схватку-драку-потасовку между двумя половинками романовского лица, и ничуть не был смущён.

Сашку вообще сложно и трудно было чем-нибудь смутить. Быть может, именно поэтому он и умер совсем молодым? Возможно. Вероятно. Не исключено. Вполне допустимая версия – гипотеза-вариация. Только вот что однажды с Сашкой случилось: где-то в середине мая, числа эдак 15-го – 18-го, он вдруг почувствовал, что скоро умрёт совсем молодым…

Сашка даже немного растерялся и не знал, что же теперь ему нужно делать. Рассказать, кому-нибудь об этом? Нет, не хотелось. Даже Володе, своему старшему брату, он ничего не стал рассказывать. Поздно вечером, 15-го, 16-го, 17-го или даже 18-го мая, он решил прогуляться. Пройтись. Прошвырнуться. Встряхнуться.

Уже стемнело. Недалеко от подъезда чистил пылесосом свой ковёр-самолёт не очень высокий Роман Майсурадзе. Несколько человек – один в тюбетейке, другой в пилотке, третий в ушанке, пятый в тирольской шляпе, четвёртый в фуражке военно-морской – выволокли из хромоногой фуры здоровенные запечатанные картонные коробки с твёрдым бретонским чаем; стало быть, у безостановочно покачивающего своей кривой, обезображенной головой Петра Семёновича-Сергеевича назревало очередное глобальное чаепитие.

Сашка бесцельно побрёл по поздне-вечернему городу. Спать не хотелось. Есть тоже. Вообще ничего не хотелось. Не очень, правда, было в охотку скоро, через десять-тринадцать дней, умирать совсем молодым. Сашка не понимал, стоит ли, нужно ли кому-нибудь рассказывать о посетившей и немножко смутившей его мысли – предчувствии собственной смерти в конце мая.

Володе рассказывать про это не хотелось.

Матери – тоже, пусть уж барахтается в своих рулонах с болгарскими обоями.

Дельфии, медсестре из банка? Можно… Только стоит ли?

Нет, конечно, Дельфия была дама приятная, не лишённая некоторых достоинств, и на самом-то деле Сашка даже жалел немножко иногда, что так зверски изнасиловал её в забитом пассажирами трамвае. Она, Дельфия, то верещала, то подвывала, то кудахтала тогда, а он, Сашка, на самом-то деле даже и не кончил толком. Так, в самых общих чертах. Не очень, не очень, очень не очень, удалось ему в тот раз расслабиться по полной.

Он, Сашка, ничего не имел против продолжить Дельфии чтение по телефону Пруста, Платонова или Камю – ведь сочинений разных немало вроде написано. Можно и Фолкнера, и Джойса почитать. Можно даже и в кино с Дельфией сходить, чего-нибудь там такое посмотреть или на какой-нибудь внежанровый концерт смотаться. Да, можно, можно. Сашке не хотелось обижать Дельфию, он знал, что он ей нравился, хотя знал и то, что в тайной глубине её души его брат Володя нравился ей больше, чем он, Сашка. Который скоро должен был, судя по тому, что сам недавно почувствовал, умереть в конце мая совсем молодым.

После того как дознаватель Якобсен приказал долго жить, высшие и средние полицейские чины (плюс генерал «Твою Мать» – уж как без него обойтись!) поручили разобраться в ситуации с Сашкой, который умер совсем молодым, другому дознавателю. Он был не менее опытным и искушённым в нелёгкой дознавательской работе, чем его предшественник, и работал уже давно, лет на пять дольше покойного Якобсена. Звали его Фёдор Джон. Сначала многих, с кем по ходу дознавательской работы ему приходилось сталкиваться, его имя смущало. Также смущало оно и тех, кто иногда и зачем-то сталкивался с ним и пересекался не в рамках дознавательской деятельности, а просто так, по жизни. Самого же Фёдора Джона собственное имя тоже иногда смущало. Не слишком сильно, не тотально-радикально. Но смущало, смущало всё же малость. Потом, с годами, все смущения – и его собственные, и смущения у тех не слишком многих, пересекавшихся с ним просто по жизни, и, особенно, в первую самую очередь, у тех, кто сталкивался с ним в процессе дознавательских медитаций, уменьшились; нет, они не пропали совсем, не исчезли, не распались, не аннигилировались бесследно и безвозвратно, однако поджались, усохли, стали почти невидимыми, крохотулечными. Да, вот так вот всё и было.