Сергей молчал.

Последние косые лучи солнца играли на листьях яблонь, на легкой душистой траве.

Тень от высокого холмистого берега реки, от строений росла, ширилась, пока не слилась с потемневшим горизонтом.

Наступала ночь, тихая, безветреная. Казалось, что в такую ночь, кроме тишины, ничего не услышишь, но человек с винтовкой в руке и лежавшая рядом с ним собака не верили тишине ночи.

Полный круг луны изредка прорвется из густых, плотно идущих облаков, и тогда мягким желтым светом озарится цветущая, полнокровная земля. От деревьев стелется легкая тень. Отраженный в воде, плывет обрывистый противоположный берег.

Там, за пограничной полосой, беспорядочно раскинулись невзрачные сельские домики. Тускло мерцает свет в редких окнах. Но и он гаснет то в одном, то в другом окне. Село кажется вымершим. Изредка слышно ленивое тявканье дворовых псов, и тогда вздрогнет собака пограничника, зевнет от нервной, погашенной вспышки и еще ближе прижмется к ногам хозяина.

Молодой пограничник Володя Огнев задумался.

В такую ночь хочется помечтать.

…На заводе ребята готовятся к юбилею; скоро, небось, письмо пришлют. Сережка Юхвин уже, наверное, актив провел… От Нины что-то нет письма, целую пятидневку ничего не писала… Не заболела ли? Должна в письме карточку прислать — просил.

Мысли шли вразброд, неровные, отрывистые.

…Двадцать лет праздновать будем, а вот там, за рекой, праздника не будет; рядом люди живут, а чужие. И жизнь совсем другая, непохожая на нашу. Днем ни песен, ни смеха не услышишь.

Огнев посмотрел на другой берег. А если бы и там сейчас, как у нас, было? Переехал бы реку и — к секретарю комсомола. Так, мол, и так, я инструктор Всемирного союза молодежи. Как идет подготовка к юбилею? Всемирный союз! Огнев сравнил первые буквы, и получилось знакомое, родное «ВЛКСМ». Вот здорово! И менять даже не нужно — «Всесоюзный, Всемирный…»

Но что это? В руке струной натянулся поводок. Собака стояла, подавшись вперед, нервно поводя влажными ноздрями. Прислушался и сквозь знакомые ночные шорохи и шелесты услышал плеск воды, доносившийся с реки. Переждал несколько мгновений — плеск не усиливался: он оставался таким же мерным, тихим, но отчетливо слышным.

Огнев бесшумно поднялся. Винтовка, которой не чувствовал в руке, стала сейчас весомой, ощутимой. Тихо, еле раздвигая листья, шагнул к реке и опять прислушался. Но до слуха донесся такой же, ничуть не усилившийся плеск воды.

Сразу мелькнула мысль: где-то близко, на той стороне реки, гребли на неподвижной лодке. Это была уловка. Стремились отвлечь внимание, чтобы облегчить проход нарушителю границы. Значит, нарушитель где-то недалеко. О таких хитростях не раз рассказывали в отряде.

Огнев припал к земле. Всем существом он впивался в окружающую ночь, в ее тишину и темь.

— Слушай, Рум, слушай, — зашептал он, наклонившись к собаке, отвлекая ее внимание от шума на реке.

Потянулись томительные сотые, десятые доли секунды. И снова собака рванулась. Но сейчас уже не к реке, а в противоположную сторону, в чащу леса. Рум бешено тянул ремень, поднимался на задние лапы, но не рычал. Он был вышколен и хорошо знал законы границы.

Когда луна воровато глянула из-за облака, Огнев увидел нарушителя. Нарушитель шел от дерева к дереву, и теперь совершенно ясно видна была его чуть согнутая спина. Расстояние сокращалось. Итти дальше, не открывая себя, пограничник опасался. И тогда он, укрывшись за огромным стволом дуба, тихо приказал нарушителю остановиться и поднять руки. В затылок врагу, тускло поблескивая на луне, глядело дуло винтовки.

Но, когда Огнев, оставив Рума у дерева, подошел ближе к врагу, тот оттолкнул в сторону винтовку и бросился вперед.

Огнев не стрелял.

— Рум, взять! — приказал он.

Собака причудливой длинной тенью рванулась за убегавшим, настигла его и повалила на землю.

— Ну что, попробовал? — угрюмо спросил нарушителя Огнев. — А ну, пошли!

Нарушитель посмотрел на него, и пограничник увидел в глазах его большую и непримиримую ненависть.

— Иди, иди, — торопил его Огнев. — Это тебе за мечту.

Нарушитель снова посмотрел на него, но уже недоумевающе. Впрочем, откуда он мог понять, о какой мечте говорил пограничник!

Они выросли на одной улице, в одном доме. Отцы работали на заводе «Цилиндр», были приятелями, и дружба их будто по наследству передалась детям. Ребята вместе играли во дворе, вместе начали ходить в школу. Илюшка — Андрюшка — так и звали их. Это была неразлучная пара. Шло время. Из пионеров перешли в комсомол. Илья Черенков работал в райкоме комсомола; Андрей Борейко, формовщик завода «Цилиндр», вечерами занимался в техникуме. Встречались реже, но дружба не слабела. Она становилась глубже, содержательней.

1936 год был горячим годом для Борейко: кончил техникум, готовился к зачетам; времени нехватало. Встретит бывало на ходу Илью:

— Ну как дела?

— Ничего. А твои?

Перекинутся несколькими словами — и все. Андрей техникум кончил на «отлично», а через несколько дней его призвали в армию.

Второй год служит в погранотряде Борейко. Вначале грустил; казалось, никогда не привыкнет к огромным лесным просторам, к какой-то особой тишине границы. Квалифицированный механик, комсомольский активист, Борейко скучал по заводу, по машинам. По натуре несколько суетливый, он с самого начала встретил здесь дружескую, сдерживающую дисциплину, и ломались незаметно для него старые привычки. Крепли и росли новые черты характера: спокойствие, выдержка, внутренняя дисциплина. Они приходили постепенно, их воспитывало командование, к ним приучала окружающая обстановка. Андрей полюбил границу, сроднился с отрядом и уже с грустью думал, что через несколько месяцев придется отсюда уехать. Он часто писал другу. Илья отвечал, что загружен работой, пользуется большим доверием секретаря райкома. Много и подробно рассказывал о секретаре. Читал Андрей, и было не по себе: чувствовал, что новые люди вошли в жизнь друга и, может, далее заслонили старое.

В марте 1937 года Андрей получил большое письмо от Ильи. Письмо было из Курбинска — городка недалеко от отряда, где служил Андрей: всего сутки езды. Илья писал, что секретаря райкома арестовали — оказался троцкистом. Его, Илью, с работы сняли за связь с секретарем и притупление бдительности. За это и выговор записали в личное дело. Писал Илья, что послали его в город Курбинск заместителем секретаря райкома комсомола, что он уже два месяца как работает здесь; скучает, хочет повидать Андрея. Андрей и обрадовался и расстроился, читая письмо. Уверен был, что зря, по ошибке, получил выговор Илья. Так и комиссару сказал, отпрашиваясь в отпуск на несколько дней: «Не такой парень Илья, чтобы проглядеть врага. Знаю его. С детства дружим, — как за себя, ручаюсь». Отпуск Андрей получил.

Приехал в Курбинск. После полуторагодового пребывания на границе Андрей почувствовал, что здо́рово отвык от городской обстановки. Еще недавно такая знакомая, городская жизнь сейчас казалась непривычной. Отпуск был кратковременный: день на дорогу, день для встречи и — назад. С вокзала отправился в райком. Серое одноэтажное здание. На стене вывеска: «Курбинский РК ВЛКСМ». Вошел.

Илья сразу узнал друга:

— Андрюха, чорт, вот здо́рово!

Больше двух часов беседовали друзья. Время шло незаметно.

— Вот обида-то какая! — спохватился Илья. — Мне же в райком партии надо — вызвали. И так уж опоздал. Ты, Андрюша, иди ко мне, отдохнешь немного. Я скоро вернусь. Кстати, у меня сегодня кое-кто соберется, проведем вечерок. Вот возьми ключ. Я ведь один, по-холостецки, сам себе хозяин.

Андрей ушел. Он устал, и после дороги хотелось отдохнуть.