— А вот это к делу не относится, — предупредила телефонная трубка. — Все эти незабудки, ромашки, сердца… какая-то иллюзия. Вам не кажется?

— Кажется, кажется, — ответил я с бодрой готовностью, потому что снова поднялось раздражение: я к нему с откровенностью, а он губу воротит.

— Ну вот что, — резюмировал Николай Николаевич. — Допускаю, что вы волнуетесь. Но вашего дела я до сих пор не почувствовал. Вы сказали, что стали причиной смерти. Но это же только слова, иносказание. Бывает, что клиент на себя наговаривает, выдает нам, простите, чушь. А если он с воображением, то эта чушь у него разрастается, и тогда он становится похож на того барона… Ну-ну, подскажите, у меня какой-то ранний склероз…

— Мюнхгаузена.

— Вот-вот! Но я все-таки допускаю, что вы волнуетесь. Для разрядки у меня есть еще один вопрос. Из легчайших, конечно. Назовите год, число и месяц своего рождения. Это нужно для гороскопа…

— Я родился в августе пятьдесят пятого. Сталин умер уже, так что…

— А вот про Сталина не нужно. Так какого же числа вы родились?

— Четырнадцатого августа в два часа дня. Говорят, что тогда стояла жаркая, гиблая погода. Вокруг горели леса. Это была какая-то эпидемия на пожары. И в нашей сельской больнице тоже случилась беда. Рассказывают, что больничный сторож дядя Степан растапливал в огороде баньку и заронил искру — и нету баньки. А потом огонь перекинулся на сеновал в главном корпусе, — раньше ведь в сельских больницах были выездные кони, вы слышали?..

В трубке раздался смешок:

— Кто у нас задает вопросы — вы или я?

— Вы, конечно. Так вот, загорелся сеновал, и огонь перекинулся на главное здание, — больных стали эвакуировать… И мою мать тоже отвезли домой. Вы представляете этот ужас! Она только что родила, и вдруг этот пожар, и потеря крови, и отъезд домой. Потому не мудрено, что началась грудница и мать собралась умирать. Но ее отправили в областную больницу, а меня отдали другой женщине, которая рожала вместе с матерью. И она стала как бы моей кормилицей. Даже и не как бы, а по-настоящему. У нее было много молока, и это меня спасло. Эта женщина кормила меня несколько месяцев. Вот так, даже сейчас интересно… Я спал в кроватке рядом с ее дочкой.

— Стоп! — скомандовал Николай Николаевич. — Где она живет, эта женщина, где работает, какие у нее привычки, характер?

— Не знаю… — ответил я тихо и вежливо, даже с каким-то подобострастием. Оно возникает у меня тогда, когда вижу, что становлюсь кому-то интересен.

— Очень плохо, что не знаете. Я бы из-под земли достал эту женщину, ведь она заменила вам мать. Какой вы нелюбопытный… Хотя по натуре, если сказать откровенно, независимы и честолюбивы. Разве я не прав?.. И еще вы любите властвовать, покорять и очень цените дружбу. И в дружбе, кстати, очень пылки, заносчивы. Зато очень привязаны к детям — и к чужим, и к собственным.

Он там, видимо, с ходу читал мой гороскоп.

— Вот тут вы угадали! — прервал я Николая Николаевича.

Мой голос дрогнул, как будто мелькнула какая-то опасность, — и он сразу заметил:

— Вы не волнуйтесь. Иначе мне трудно организовать с вами контакт. Начнете нервничать — и все время будете как бы ускользать от меня, отдаляться. Вспомните, как пробивается в щелку солнечный лучик — осторожненько, ощупью, как бы таясь. Разве не так? А вы пробовали когда-нибудь накрыть его ладонью? Пробовали, конечно, но он все время куда-то исчезал, куда-то проваливался, чем не игра в кошки-мышки? Вот и вы сейчас, если взволнованы, тоже будете от меня прятаться, исчезать. И я, знаете, подумал… одним словом, лучше вам отвечать на прямые вопросы… Итак, вы стали причиной чьей-то смерти? И сейчас об этом жалеете? Нет, даже мучаетесь. И на этой почве у вас болезненность, бессонница и даже уныние? — Трубка на миг затихла, и в тот же миг я представил его лицо. Наверное, он непременно в очках. И носик у него маленький, пуговкой, а глаза… Какие же у него глаза? Я на секунду задумался, а потом догадался. Ну конечно, они жидкого серого цвета и очень скользкие, никогда не смотрят на человека, а только в сторону. И щеки в красных жилках от плохой бритвы и частого алкоголя. А волосы, скорее всего, рыжеватые. И тут я повел себя совершенно нахально, меня даже потянуло на озорство:

— Николай Николаевич, а вы блондин или рыжий?

— Что за чепуха? Или розыгрыш? Я теперь даже сомневаюсь: нужна ли моя помощь? Может быть, вы всего-навсего юморист…

— Простите, вышло как-то нечаянно…

— Это бывает и от застенчивости. Если так, то мы друг друга поймем. — Он удовлетворенно хмыкнул и продолжал уже более громко, напористо. — Итак, вы стали причиной смерти? Я верно вас понял?

— Верно… — ответил я тихим голосом, и все во мне напряглось.

— А раз верно, значит, в этом и зарыта причина ваших невзгод. Бессонница, нервы… Но, с другой стороны, может быть, вы все сочинили? Вы что, сами, простите, затолкали ее в петлю?

— Что вы? Какая петля?

— Вот и хорошо. Значит, ваше дело из разряда нравственных и этических, а уголовщиной здесь не пахнет. — Трубка самодовольно хмыкнула, мембрана несколько исказила звук, и получилось что-то среднее между кашлем и скрипом двери. Я сделался весь внимание, но трубка почему-то молчала. Мне стало горько. Может, я зря набрал этот номер. Ведь хотелось какой-то огромной чудесной беседы, которая бы подняла меня на своих облаках и сняла все печали. Но Николай Николаевич держал меня в совершенно обыденном круге, и все его вопросы усиливали тоску. Пауза затягивалась, в трубке раздавался сухой треск, похожий на электрические разряды, и, странно, в этих разрядах намечалось какое-то успокоение — моя долгожданная снотворная пилюля. И в это время трубка спросила:

— А как звали ту девушку?

— Вера… Но слово «девушка» к ней, пожалуй, не подходит. Ей было лет тридцать или чуть больше.

— О господи! Все Веры всегда обречены или очень несчастны. Никогда — вы слышите меня, — никогда не называйте свою дочь Верой. — В трубке снова раздалось хмыканье. На этот раз хитренькое, с намеком:

— Значит, вы любили эту Веру, а потом бросили? Или же намечался ребенок… Ну, договаривайте! — Трубка прерывисто, иронически дышала, и это чуть не взорвало меня. И я решил его отчитать, даже унизить:

— А вы слишком самоуверенны. Так вот: я не обманывал этой Веры. Просто она была больная — паралич ног. За ней ходила мама, простая колхозница. Вас это интересует?

— Конечно, конечно, — оживился Николай Николаевич. — Это как раз то, чего я добиваюсь. Значит, она вас полюбила?

— Нет, нет! Все началось, а вернее — кончилось, оттого, что однажды я привел к ней очень хорошего человека. Он познакомился с Верой, был чудесный вечер… А когда мы ушли — она расправилась со своей жизнью. — Все это я выпалил одним разом, и мне сразу же стало легче. Но это длилось недолго. Да и телефонная трубка снова заговорила:

— А ваш друг прежде знал Веру? Может быть, когда-то между ними что-то случилось? И вот неожиданная встреча, оскорбленное чувство…

— Нет, он не знал ее. И если бы не я — они никогда бы не встретились. Это именно я его привел, именно я! Потому и виноват.

— Но, может быть, вы преувеличиваете? Знаете, бывают навязчивые мысли. Тогда — свежий воздух, калорийная пища, и дело с концом. Через месяц забудете о своих проблемах.

— Не забуду. И давайте уговоримся не употреблять это слово.

— Какое?

— Проблемы. А то выступает какой-нибудь депутат, комментатор, политик — и все проблемы, проблемы. Возьмешь газету, книгу — и там проблемы. А у меня душа погибает, вы понимаете?

— Я-то понимаю. А вы-то можете пооткровенней? Нас же никто сейчас не видит, не слышит. Мы гарантируем полную анонимность. — Голос у Николая Николаевича сделался сухим и неестественно пологим, значительным, как будто он превратился в большого партийного начальника. — Знаете, бывает такое, что человек смотрит прямо в глаза психологу, а сам играет какую-то роль… Да, да, чтобы понравиться или скрыть что-то очень важное, упрятать подальше тот ключик, которым мы могли бы открыть замок с секретом. Я не сложно для вас говорю?..