— Алеша.

Чудесная штука свеча — ее пламя то стояло неподвижно, ярким белым конусом, то начинало метаться, словно пытаясь взлететь. Таким же виделось мне лицо Оли. Такого лица я еще никогда не видел. У меня все задрожало внутри от радости, что я ее встретил. Да, лицо было подобно пламени — в нем все время что-то вспыхивало и угасало. Ее лицу было тесно здесь…

— Садись, раз пришел, — она указала на старый венский стул, на котором вместо круглого сиденья лежал обрезок неструганой доски.

Вошла Зоя Маленькая и, как всегда чему-то улыбаясь, положила на стол полбуханки хлеба:

— Ваша доля.

Оля нахмурилась:

— Откуда столько?

Ей никто не ответил.

— Кто ваши подруги? — спросил я, только чтобы не молчать.

— Зоя — подсобница, а Зоя Николаевна — штамповщица.

Где кто работает, в ту пору спрашивать было не принято.

— Вы нездешняя?

— А что, заметно?

— Почему-то так кажется.

И тут случилось чудо, которое за всю жизнь случается, может быть, один-единственный раз, — выяснилось, что прежде она жила тоже в Саратове. И не только в Саратове, а на той же самой улице, что и я, то есть на Провиантской. Только она жила ближе к Советской, а я внизу, у самого взвоза. Возможно, мы встречались. Конечно, встречались, и встречались не раз. Не могли не встречаться. Она помнила все то же самое, что и я: те же дома, деревья, страшный шторм на Волге, даже серый булыжник мостовой, который после дождя становился таким ярко разноцветным, словно реставрированная картина.

— А ты помнишь, — спрашивала она, — пожар на комбикормовом заводе? Страшно было? Правда?

— Да, а потом я там работал на строительстве элеватора.

— Так ты строитель?

— Был.

— В сороковом году папу перевели в Жмеринку. Мы тоже поехали с ним. И первые бомбы достались нам. Нас раскопали. Папа и мама погибли, а я осталась жить. Вот такая…

Я никак не мог прийти в себя от радости, что мы из одного города и даже с одной улицы. Я смотрел на нее и не мог налюбоваться ее милым лицом.

— Какая ты красивая, — сказал я.

Она покраснела.

— Это тебе кажется.

И неожиданно спросила:

— У тебя есть друг?

— Друг?

Я вспомнил о Юрке Земцове.

— Он на фронте.

— А здесь?

— Есть один человек. Учитель. Но он много старше и умнее.

— Даже умнее?

Ольга с любопытством взглянула на меня, негромко спросила:

— Это ты искренне?

— Конечно.

Она не поверила, что я считаю кого-то умнее себя, но в словах моих не содержалось ни капли лжи. Перед Буровым я всегда чувствовал себя мальчишкой. Но тогда можно ли его назвать другом?

— А среди писателей у тебя есть друзья? — спросила девушка.

— Я не встречал ни одного.

Мне тогда подумалось, что она говорит о писателях-людях, а не об их книгах. Вероятно, я выглядел не очень сообразительным, но Ольга ничем не дала мне понять, что я сказал глупость.

— А мне последнее время стал нравиться Блок. Прежде я, наверно, не понимала его, а теперь дошло.

Позже, вспоминая этот наш разговор, я вполне оценил, с какой она осторожностью говорила о книгах: она боялась нечаянно сделать мне больно, хоть чем-то показать свою начитанность.

— Хочешь, я тебе почитаю? Стихи…

— Ты наизусть учишь?

— Сами запоминаются. Не все, конечно. Вот послушай:

— Правда, хорошо?

Я кивнул, хотя ничего особенно хорошего в этих стихах не почувствовал. Моя собственная жизнь не прошумела и не ушла, я верил, что она впереди.

Ольга, наклонившись вперед, приблизив свое лицо к моему, шептала:

— Особенно потом:

— Неужели не видишь эти шторы и женщину у окна, а за окном ночную улицу?..

Мы сидели и разговаривали, а за перегородкой слышались голоса и смех. Растопили печь. Стало тепло.

Ольга сняла пальто и оказалась в черной юбке и белой летней кофточке с короткими рукавами. Все это время она неторопливо припоминала стихи, читая их для самой себя, словно забыв обо мне:

— Удивительно? Правда?

— Да, — опять кивнул я, не думая о стихах.

Я любовался ее обнаженными смуглыми руками и вдруг подумал, что самое прекрасное у женщины или девушки именно они… Даже теперь, на склоне дней, читая Блока, я всегда вспоминаю Олины руки…

Мы сидели и разговаривали. Запахло вареной картошкой, а потом кофе. Натуральный кофе — это была единственная настоящая роскошь тех голодных лет. Зеленоватые зерна, похожие на фасоль, продавались чуть ли не в каждом магазине (больше и продавать-то было нечего). Мы покупали их, пережаривали и мололи на ручных мельничках, наслаждаясь чудесным запахом. (Должно быть, в Томске разгрузили целый эшелон закупленного где-то на Востоке кофе, и то, что предназначалось всему Советскому Союзу, досталось нам одним.)

Снова вошла Зоя Маленькая, мгновенно оценила изменявшуюся обстановку, наши оживленные, счастливые лица и заметила Ольге:

— Ну, вот видишь, а ты говорила — не надо…

Она поставила перед нами миску с дымящимися кусками горячей картошки, чайник с кофе и по стакану разведенного спирта. Подмигнула Ольге.

— Хватит тебе, — смутилась Ольга.

Теперь я не жалел, что остался. Мы ели картошку и пили горячий кофе из одной эмалированной кружки. Про спирт мы забыли. Нет, не забыли, но он нам не был нужен. А те, по другую сторону перегородки, видимо, уже выпили свое, потому что оттуда доносились возбужденные голоса и беспричинный смех.

Ольга делала вид, что не слышит шума за перегородкой. Лучше бы, и правда, не слышала, потому что Бекас два раза грубо выругался. Такая у него дурацкая привычка. Зоя Маленькая как ни в чем не бывало продолжала шутить и смеяться, а Ольга поморщилась. Потом что-то случилось. Загудели голоса Морячка и Бекаса у входной двери.

— Ты чего поднялся? — спрашивал Морячок.

— Где моя шапка?

— Ты с ней разговаривай. А я ни при чем…

— Не строй из себя дурочку. Идите вы все…

Сильно хлопнула дверь. Бекас ушел.

Зоя Маленькая спросила:

— Что с ним?

— Сбрындил, — ответил Морячок.

— Ну и скатертью дорога.

Потом, вероятно, Зоя Большая стала одеваться, потому что ее подруга спросила:

— Ты-то куда?

— А зачем я здесь?

— Никуда не ходи — ты пьяная.

— Ни в одном глазу.

— Зоенька, о чем же ты? Ну, не надо плакать. Ну, ушел, и черт с ним…

— Ну, вот и эта обиделась… Что мне только с вами делать? Ольга, твой не убежал?

— Нет еще, — ответила девушка, смеющимися глазами глядя на меня.

— Значит, спать будем. Дверь не запирай — может, Зоя вернется…

Морячок и Зоя Маленькая о чем-то шептались. Зоя крикнула нам:

— Скоро вы свет погасите?

— Скоро, — откликнулся я.

— Ольга, учти, на утро свечи не останется.

— Пей, — пододвинул я Ольге стакан.

— Нужно ли? — спросила она, испытующе смотря мне в глаза.

— Нужно.

Она с сомнением покачала головой. Взяла стакан, сделала глоток, задохнулась и отвернула лицо от меня. Я понял, что она действительно не может пить.

И тут я сделал глупость: взял свой стакан и молодцевато, не морщась, выпил его до дна. Через несколько минут я был уже дураком.

— Ты куришь? — спросила Ольга. — Сверни мне.