Сходили в театр. Я пил в буфете несвежее пиво и зевал в зале. Наталья скучала рядом.

— Смотри, правда, здорово? — заискивающе подбадривала она меня.

— Да, — вторил я. — Талантливо, тонко, современно. Еще много там действий, загляни в программу?

— Еще одно.

У меня дома нам было лучше. Не так хорошо, как вначале, но все–таки.

— Наташа, посмотри телевизор, а я поработаю.

— Ладно.

Я горбился над своими листами, над уродливыми своими закорючками, кусал карандаш и не мог никак сосредоточиться. Я представлял, как она сидит в соседней комнате на тахте, поджав под себя длинные ноги, и безмятежно пялится на мерцающий экран. Что за зверек поселился в моей квартире. Надолго ли?

— Талочка, расскажи какой–нибудь случай из практики.

— Представляешь, прихожу вчера по вызову к больному — пожилой человек, по профессии музыкант, — в карточку заглянула, а у него рак, ну, может, месяца три ему осталось. Дома его жена и взрослая дочь. Я, конечно, делаю вид, что выслушиваю его, глаза прячу — трудно же это, Витя. Давление измерила. Суечусь как можно правдоподобнее. И вдруг он спрашивает: вы знаете, доктор, что мне несколько недель всего жить? Весело так, с улыбкой натуральной. Я растерялась, смотрю на жену, на дочь. Они улыбаются обе. «Шутит он, Наталья Олеговна, у него такие шутки дурацкие». — «Нельзя так шутить, больной. Долго ли беду накликать». — «Накликать? Смотри–ка какие слова еще помнят наши современницы. Да полно вам меня дурить, девушка. Рак у меня, вы же знаете. Крестец. Четвертая стадия. Правильно? Я вас вызвал, чтобы вы вон Машеньке больничный дали. Ей нужно. Очень нужно, поверьте. Дадите?» — «Дам». Выписала я его дочке больничный по уходу и бегом оттуда.

— Веселая история.

— А еще…

— Хватит, хватит. Ты как разойдешься, тебя не остановишь.

На нее действительно иногда накатывали припадки болтовни, иначе не назовешь. Точно какой–то рубильник в ней включался. Вдруг начинала говорить, говорить, говорить — уцепится за какую–нибудь тему и затрещит без остановки. Никогда не умел дослушать ее до конца. Грубо одергивал. Она всегда послушно умолкала на полуслове.

В один из дней мы договорились вместе поужинать в «Праге», а потом сходить в кино или просто погулять. Наташа обещала зайти ко мне около семи.

Жду. Семь, восемь, в девятом часу телефонный звонок.

— Витя, ты дома?

— Ты откуда звонишь?

— Я у подруги, у Люды. Так получилось, мы давно не виделись. А тебя я не могла предупредить — телефон не отвечал.

— И долго ты у нее пробудешь?

— Если можно, я у нее переночую?

— Можно. А почему нельзя. Ночуй.

— Ты не сердишься, Витя?

— Я рад за тебя! Встреча с подругой! Это какое везенье надо иметь.

— Ты меня любишь, Витя?

— Не то слово.

— Можно я еще попозже позвоню?

— Жду, любимая!

Повесив трубку, я тут же отключил телефон и вздохнул с облегчением. Я вздохнул полной грудью и станцевал по комнате дикий индейский танец. Чего–то мне последнее время сильно хотелось, чего–то не хватало, и в эту секунду я понял — чего. Было так, точно я много дней тащил в гору ненужный мне груз, и вдруг какой–то добрый человек одним ударом скинул его с моей спины, и груз с грохотом покатился вниз, сшибая камни и давя кустарник. А я сверху следил за его падением. Упоительное чувство. Точка. Тушите свечи, граждане официанты, — бал окончен. Я давно хотел освободиться, прийти в себя, вернуться в себя, не мог дальше жить скованным по рукам и ногам, с петлей на шее, которую теребила нежными наманикюренными пальчиками участковый врач Наталья Олеговна Кириллова. Пропади она пропадом.

Я выглянул в окно и увидел, что скоро весна. Март стоял на дворе.

Я сновал по квартире, опрокидывал стулья, ругал по–всячески Наталью Олеговну, выпил кружку воды из–под крана — и все никак не мог успокоиться.

Размышлял я примерно так: можно любить Наташу, можно проводить с ней время, можно любоваться ее бесстрастным лицом египетской жрицы, но унижаться перед ней — нельзя. Давать себя унижать — нельзя. Это подобно самоуничтожению. Наглая девица! Она, видите ли, созвонилась с подругой, пока я ее ждал. Да какая там подруга у нее может быть, — вечеринка, наверное, пригласили мальчиков, а что дальше — известное дело. Прощай, Наталья!

Весь мой матерый эгоизм, заключенный в хрупкую скорлупу интеллигентности, поднялся на дыбы, как конь, и со всей силы лягал своего хозяина в темечко. Ой, больно!

Три дня я жил с отключенным телефоном и не отпирал на звонки в дверь. Я упивался этой, впервые изведанной, свирепой пыткой — ревностью; как полураздавленная ящерица, выглядывал из–под ее мраморной, жгучей плиты. Взлохмаченный, небритый ходил на службу, пугая своим видом сотрудников; не вступал в разговоры с приятелями, болел. Наталью Олеговну я почти выкинул из головы, она присутствовала в моем сознании посторонней тенью, мне мерещилось, что она вообще тут ни при чем. Изумительное, отрешенное состояние, которое я переживал, было самоценно, и для питания ему не требовалось другого топлива, кроме моей болезненной фантазии.

Потихоньку я начал выздоравливать и к вечеру третьего дня, плотно поужинав пачкой пельменей, вышел подышать свежим воздухом.

Перед домом на одной из скамеек сидела Наталья Олеговна и неотрывно смотрела на мой подъезд. Я заметил ее через стекло — съежившаяся фигура в темном пальто на сырой, промозглой мартовской скамейке. А почему бы ей тут и не сидеть?

Наташа вскочила и направилась ко мне, сияя лицом, глазами, улыбкой.

— Витя, нельзя же так, я места себе не нахожу. И тебе, я знаю, плохо. Зачем ты так, как маленький? — И этот ее профессионально спокойный, беззаботный взгляд, никак не соответствующий моменту. Да кто же она, уж не дьявол ли в юбке!

— Витя, пойдем к тебе, я очень замерзла.

Я посторонился, пропустил ее, мы поднялись в лифте на третий этаж (это была не короткая дорога), зашли ко мне и стали выяснять отношения. Точнее, это я стал выяснять отношения, а Наташа все норовила обняться.

— Ну что ты хочешь от меня?

На ее побледневшем личике виноватая улыбка — и молчит.

— Чего ты молчишь, ответь?

— Витечка, я уже исправилась.

— А в чем ты виновата?

— Я не знаю точно. Наверное, что поехала к Людмиле.

С моей стороны саркастические междометия.

— Знаешь, она очень просила, мы не виделись сто лет. Это моя лучшая подруга, учились вместе.

— И чем же вы занимались, когда встретились после долгой разлуки?

— Ничем. Поговорили, она рыбу приготовила — такая вкуснятина. Ой, Витечка, она так готовит здорово! Хочешь, поедем к ней? У нее спирт есть.

Я отпихнул ее настойчивые руки.

— А ребят с вами много было?

— Что ты, у нее же муж.

— У тебя тоже муж.

Она беспомощно заморгала; такая вдруг горькая безнадежность отразилась на ее лице, что проняло меня, старого дурака.

— Ты, давай, Наталья, не гримасничай, а скажи мне лучше, почему ты такая?

— Какая?

Руками я обрисовал в воздухе шар.

— Толстая, что ли?

— Не строй из себя идиотку.

— Я не понимаю, Витя.

Сам я тоже не знал, чего от нее теперь добиваюсь, уже я размяк, оттаял и, как блин, готов был шлепнуться на сковородку. Сладкие потекли минуты, безвозвратные…

Вернулся муж. Наташа сообщила об этом по телефону.

— Витя, что мне делать?

— Откуда я знаю. Приберись, постирай ему, борщ приготовь, спать уложи. Знаешь, приголубь.

— Не хочу.

— Ладно, мне некогда, я на работе.

— Ты во сколько придешь?

— Какая тебе разница?

Положил я трубку и задумался. По обрывочным сведениям я к тому времени составил, так сказать, словесный портрет ее мужа. Высокий, сильный мужчина, доктор наук, геолог, сорока трех лет. Не нытик, не слюнтяй. Подсознательно я готовил себя к встрече с ним. Что ж, я не собирался прятаться. Стоила бы игра свеч. Стоила бы.

В сущности, кто такая Наталья? Нужен ли я ей?

И нужна ли она мне? Вот сейчас к ней приехал муж, они будут жить вместе, спать вместе, а я вполне спокоен. Сердце мое спокойно, и совесть чиста. Как это понять? А как себя чувствует Наталья? Скорее всего, как обычно: хлопает своими глазищами, улыбается.