— Этого бояться нечего. Погорельцева на заводе не первый день знают, кто посмеет упрекнуть его в случайно допущенном браке?

Через несколько минут Назиров с Надеждой Николаевной, одетые, шли по улице. Несмотря на то что моросил дождь, в воздухе стояла тяжелая духота предбанника. Но Назиров и Яснова не замечали этого.

Назиров поднял воротник кожаного пальто. Надежда Николаевна затянула потуже платок на голове.

— А вы даже и зонт не взяли, — сказал Назиров.

— С утра солнце было.

Молча прошли мимо толпы перед зданием кинотеатра. Мелькнула написанная от руки афиша: «Адмирал Ушаков, первая серия».

— После сегодняшнего разговора я как-то прониклась уважением к Хасану Шакировичу, — сказала Яснова с мягкой задумчивостью. — Но, будь я с ним знакома поближе, я бы посоветовала ему больше чуткости в отношении Матвея. Яковлевича…

Назиров, погруженный в свои мысли, ответил не сразу.

— Хасан Шакирович — человек дела, в тонкостях не разбирается, — проговорил он наконец, не отрывая глаз от мокрого асфальта.

— А мне жаль старика… — продолжала Яснова. — Взгляну на него — отец так и стоит перед глазами. Хороший тоже старик был. Рабочим старшего поколения, вся жизнь которых прошла в труде, свойственна какая-то особая красота. Склонить перед ними голову никому, даже самому директору, не зазорно. Как подумаешь, до чего ж огромный путь проделали они, душа трепещет. Солдаты революции, Азат. Из года в год уменьшается их число… Уходят в вечность, но уходят, сделав дело, которое будет славно в веках.

— У вас душа поэта, Надежда Николаевна, — сказал Назиров.

— Возможно. Мне в жизни много пришлось пережить, во многом я разочаровалась, от многого отвыкла, остыла, но уважения к человеку никогда не теряла. А если потеряю когда-нибудь — этот день будет последним в моей жизни.

Они повернули за угол и неторопливо зашагали по тротуару, пестревшему влажными от дождя листьями. Навстречу попадались торопливо шагавшие прохожие в плащах, под зонтами.

Затянутое сплошь тучами небо временами озарялось голубоватым светом от искр, слетавших с трамвайных дуг. Но эти мгновенные сполохи, бессильные прогнать мрак, которым окутано было все вокруг, лишь будили тоску. Надежда Николаевна примолкла. Не нарушал молчания и Назиров. Уже прощаясь, Надежда Николаевна, пожимая руку Назирову, спросила:

— Перекусишь небось наспех и побежишь в клуб или в кино? Тем более что и настроение у тебя сегодня подходящее, праздничное…

— Никуда я не пойду, — сказал Назиров невесело. — С Гульчирой мы рассорились, и, похоже, окончательно.

Надежда Николаевна заглянула ему в глаза.

— Когда любишь по-настоящему, Азат, слово «окончательно» не должно так легко слетать с губ, — сказала Надежда Николаевна с глубоким вздохом. — Не верю, что ты говоришь это всерьез. По себе сужу, пережила все это. Вы просто как-то нелепо обиделись друг на друга. Дурите из-за пустяков. Стоит ли играть таким большим чувством?..

Давно минуло запоздавшее бабье лето с его тихой прелестью. Небо закрыли низкие облака, похожие на серую вату. День и ночь тяжело клубились они, будто густой дым валил. Казалось, промозглая сырость пронизывала до костей не только прохожих, а и добиралась до сердцевины оголенных деревьев, сиротливо стоявших под дождем, проникала даже в камни мостовой.

Когда уже все потеряли надежду увидеть до январских морозов солнце, тучи снова разошлись, и снова наступили ясные дни — с легким морозцем, но прекрасные, какие бывают очень поздней и очень сухой осенью. По утрам на крышах домов и сараев, на давно пожелтевшей траве в садиках Заречной слободы лежал иней. К середине дня немного потеплело, прозрачный, сухой воздух звенел, как звенит лист очень тонкого стекла. Мальчишки, вернувшись из школы, с шумом и гамом запускали змея. Он, со своим болтающимся в небе хвостом, и в самом деле походил на змею, которую вихрем занесло ввысь.

Не веселили ясные дни лишь Уразметовых. Дружную семью угнетала опасность, нависшая над Марьям. В их обычно шумном доме не слышно было ни песен, ни смеха, ходили все тихими, осторожными шагами, точно Марьям лежала здесь, в доме; говорили мало, о самом необходимом, и то лишь полушепотом.

Иштуган почти совсем лишился сна. Целыми ночами метался он взад-вперед по комнате, то хватался за телефон, порываясь звонить в родильный дом, то уходил среди ночи из дому, чтобы бродить по пустынным улицам, бродить до изнеможения. Под утро, бросившись, не раздеваясь, на диван, забывался коротким сном и тут же вскакивал. На людях он загонял свое горе внутрь, никому не жаловался, на расспросы отвечал неохотно. Впрочем, все и без того понимали, что утешать Иштугана, как и любого другого из семьи Уразметовых, бесполезно. Не любили они этого, ибо больше всего на свете боялись вызвать жалость к себе, особенно со стороны некоторых женщин, способных наговорить в подобных случаях кучу раздражающей чепухи.

Лучше других состояние Иштугана понимал отец. Коротко справившись о невестке, он присаживался рядом. То положит сыну на колено свою тяжелую, как кусок металла, руку, то вздохнет глубоко и произнесет будто про себя: «Вот она, человеческая жизнь…» А подымаясь, чтобы уйти, как бы подводя итог раздумьям и принимая на себя часть горя, говорил: «Ничего, выдюжим!..»

И всякий раз у Иштугана от этих отцовских слов теплело на душе.

Однако состояние Марьям изо дня в день становилось тяжелее. Сегодня врачи категорически заявили, что нужна операция, иначе они вынуждены будут снять с себя всякую ответственность за жизнь роженицы. Ответ Марьям был не менее категоричен: «Чем дать кромсать ребенка, лучше пусть и меня с ним не станет».

И вот в притихшей квартире Уразметовых собралась вся родня на семейный совет. С потемневшими лицами, придавленные неожиданным горем, сидели они вкруг большого стола. Иштуган опустил голову на грудь. Сулейман, как глава семьи, чувствовал на себе главную ответственность и старался внешне не поддаваться горю, но на душе у него лежала безмерная тяжесть. Ильшат, знавшая, что значит неудачные роды и каково терять родное дитя, быть может, лучше других понимала, какие страдания в эту минуту переживает Марьям. Гульчире было жаль, очень жаль Марьям, но она по молодости своей недоумевала, почему сноха, раз случилось такое несчастье, не соглашается на операцию, ведь делают же иные женщины аборты. Нурия с девичьей прямолинейностью упрямо супила брови. По ее лицу, по глазам можно было догадаться, что она, безмерно страшась за жизнь Марьям, восхищается ее стойкостью и полностью одобряет ее действия. Ильмурзы на семейном совете не было.

— Всякое в жизни случается. И все же никогда я не думал, детки мои, что придется мне собирать вас на такой совет, — сказал Сулейман горестно. — В старину говаривали: беда не над лесом ходит — у человека над головой висит. И верно… Так с чем мы придем к нашей Марьям, а? — Видя, что все молчат, Сулейман добавил: — Тут неволить нельзя… Но жизнь Марьям нам дороже всего.

Все понимали, что хочет сказать старик. Но никому не хотелось произносить страшное слово «операция», ибо за этим коротким словом каждый видел живое беспомощное существо.

Сулейману же тем более не хотелось произносить это жесткое, режущее ухо слово, потому что он долгие месяцы со стариковским упорством тешил себя мыслью, что Марьям носит мальчика, будущего продолжателя рабочей династии Уразметовых. Если Марьям сама не разрешится, значит, всё. И на будущее надежда будет потеряна. Значит, у Иштугана, которому передались лучшие свойства их рабочей семьи, не будет сыновей вообще, значит, конец рабочей династии Уразметовых… На Ильмурзу полагаться не приходится — яблоко от яблони недалеко падает… И дети пойдут в отца.

Молчание затягивалось, становилось невыносимым.

— Иштуган, — молвил старик, — за тобой первое слово… Ты муж и отец.