Суходолов. Замолчи… Пожалуйста, прошу.

Армандо. Не трону больше, я о другом… Милое воспоминание про самого себя. Армандо мог бы сделаться великим музыкантом, но пришла она. (Указал на водку.) А она пришла вслед за моей Лаурой. Может быть, твой выбор выше и достойнее. Я ее не знаю.

Входит официант.

Суходолов. Много должен музыкант? (Достал деньги, положил на стол.) Этого хватит?

Официант утвердительно кивает.

Купите ему билет на первый проходящий поезд и отправьте. Он болен. (Уходит.)

Официант. Ну что за человек?! А ведь какой солидный! Но недоволен вами. Очень недоволен.

Армандо. Уйди…

Официант уходит.

(Со слезами на глазах берет скрипку.) Цела ты… со мною ты… О моя муза! О моя муза!

Занавес

В палатке Суходолова на строительстве, днем. Павел Михайлович, Дононов.

Павел Михайлович (говорит по телефону). Ты не задерживайся, Димитрий Алексеевич, спеши… новости большие. (Положил трубку.)

Дононов. Ох, новости, новости… а тут еще жара немыслимая. И вообще трудная досталась стройка. Но прошу… рассказывайте. Кого снимают? Не томите.

Павел Михайлович. Никого.

Дононов. Вы шутите! Кого-то непременно должны снять. Без жертв нельзя.

Павел Михайлович. И в жертву вы, конечно, себя не готовили. А?.. Кого-нибудь другого — Суходолова, меня…

Дононов. Вас?! Зачем же вас?

Павел Михайлович. Значит, Суходолова! Вот оно, тайное желание!

Дононов. Извините, Павел Михайлович, я ничего не сказал.

Павел Михайлович. Черта мне в том, что не сказал. Тем только и жил. Как пропустить такой прекрасный случай, когда можно человека заклевать!

Дононов. Павел Михайлович, я не клевал.

Павел Михайлович. А заявление жены… кто раздул?

Дононов. Простите — был обязан.

Павел Михайлович. Был обязан разобраться, а не варганить грязную историю.

Дононов. Павел Михайлович, я все же прошу… Я не варганил.

Павел Михайлович. Будет, Афанасий Кузьмич.

Дононов. Пересолил… но по личному убеждению, поскольку живу с собственной женой…

Павел Михайлович. Подите вы с вашими мещанскими добродетелями!

Дононов. Значит, крепкая семья — мещанство? Интересно. Далеко же мы зайдем с подобными суждениями.

Павел Михайлович. Не семья мещанство, поймите, уважаемый товарищ, а ваши семейные добродетели, возведенные в культ общества. Вот что мещанство. Так мы дойдем до осуждения женщин за «незаконнорожденных» детей.

Дононов. Ну, если уж на то пошло, то я сам читал его письма к своему предмету… Чего он там ей не пишет, жуть! И песня, и еще нечто подобное. А дома жена сидит. Я считаю так, что если человек в личном поведении двурушничает, то он и партию способен обмануть.

Павел Михайлович. Предать… сделаться врагом народа.

Дононов. Я этого не говорю.

Павел Михайлович. Нет, говорите.

Дононов. Ну и пусть… есть логика поступков… одно из другого неизбежно вытекает.

Павел Михайлович. Вот-вот… по этой вашей логике мир состоит из двух антагонистических цветов — черного и белого. Все прочее одно двурушничество, предательство и все что угодно. Иного положения вы ни понять, ни представить себе не можете?

Дононов. Пытаюсь… не выходит.

Павел Михайлович. А есть и третье положение… потом пятое, потом десятое. Есть множество положений, которые начисто опровергают наши с вами закостенелые догмы. По догме Суходолов — бесчестный человек, по жизни — порядочный, святой…

Дононов. Не смешите. Нашли святого!

Павел Михайлович. А что он сделал?

Дононов. Прочтите письма!.. Вы их не читали.

Павел Михайлович. Читал.

Дононов. Вот как?!

Павел Михайлович. Да, так… читал. И утверждаю, что девушка эта для него — святое, драгоценное… А вы его таскать по допросам, прорабатывать, чуть ли не из партии исключать. Очнитесь.

Дононов. Не знаю… я привык определенно рассуждать.

Павел Михайлович. Из-за этой определенности часто людей в тюрьму сажали. А теперь нам трудно разобраться, кого за дело, кого без дела.

Дононов. Резкий вы вернулись из Москвы. Не жди добра. Скажите прямо, кого снимают? Меня, что ли?

Павел Михайлович. Говорю вам: Суходолов остается на прежней должности, а вас назначают начальником строительства Кедрового стана.

Дононов. А парторгом кто же? Будет новый человек?

Павел Михайлович. Да, новый… я.

Дононов. Вот так новости! Сразу не охватишь. Что особенного в этом Суходолове?! И вот поди ж ты… мною жертвуют, а его не тронули. Рука? Рука. А где? Не знаю.

Павел Михайлович. Проникновенно рассуждаете, Афанасий Кузьмич.

Дононов. Я рассуждаю по-житейски, без колера. Не отнимая у Суходолова его положительных качеств, я все-таки скажу: видали мы и таких. Били его? Били. Случалось, что висел на волоске? Случалось. Я ведь очень внимательно вчитывался в его личное дело… поразительно, как он уцелел!

Павел Михайлович. А мне можно сказать? И тоже без колера.

Дононов. Пожалуйста, говорите.

Павел Михайлович. Самое странное для вас, что уцелел. Как я вас понимаю! Не любите вы Суходолова.

Дононов. Но что же я такое? Человеконенавистник, может быть, по-вашему?

Павел Михайлович. Вы развивались в определенном направлении… односторонне.

Дононов. В каком же?

Павел Михайлович. В направлении недоверия к людям, нетерпимости, человекобоязни. А это и есть ограниченность и односторонность.

Дононов. Да, конечно, воспитание у меня еще то… резкая была школа. А у вас какая школа, Павел Михайлович?

Павел Михайлович. Коммунистическая… ленинская, как у большинства людей моего поколения.

Дононов. С Кировым работали, вам посчастливилось… Эх, дорогой мой, да разве я ничего не понимаю?.. Ленинские нормы, принципы… как это может быть чуждо каждому настоящему коммунисту? Но надо время.

Павел Михайлович. Я знаю. Человек вы еще молодой, у вас есть огромное положительное качество — преданность партии. Меня не это беспокоит.

Дононов. Что же… говорите.

Павел Михайлович. Боюсь, обидитесь.

Дононов. Ну, что там… мы же серьезно говорим.

Павел Михайлович. Вы — мещанин, Дононов. Вот в чем ужас.

Дононов. Простите, что смеюсь. Смешно! Чепуха, Павел Михайлович! И нисколько не обидно. Это ведь Суходолов вас настропалил. Не верьте. У него в голове вечные завихрения, фантазии… А я действительно человек осторожный, с определенным чувством меры, люблю порядок. Вот вы скептически улыбаетесь… но, извините, я не дошел бы до такой глупости, как письма какой-то паршивой девчонке… тем более что между ними ничего не было. Срам! Сто раз скажу — срам!

Павел Михайлович. Самое ужасное, Афанасий Кузьмич, что вы не умеете возвышать жизнь. Вы, наверно, часто повторяете, что жизнь прекрасна. А что оно такое — это прекрасное? По моему разумению, самое прекрасное в жизни есть человек… и не всякий человек… он может быть отвратителен и даже недостоин жить среди людей… Но когда я встречаю на своем пути человека, нашего современного советского человека, наделенного огромной душевной красотой, мне делается еще радостнее жить. Ибо человек, свободный от капитализма, новый, цельный, да к тому же наделенный душевной красотой, для меня есть какое-то совершенство, радость. Я в нем вижу будущее мира, коммунизм. А коммунизм не в камнях, он в людях.