Его рассказы походили на сказки, хотя и не были ими; потому-то мы охотно слушали Криштуфека, сколько бы он ни рассказывал нам. Я еще помню немало из того, что мне посчастливилось узнать от парня, и хочу описать вам хотя бы одну из наших бесед.

Это было как-то в один августовский вечер, когда земля дышала теплом и мы лежали у опушки леса, готовые в любую минуту скрыться там, если появится какая-нибудь опасность.

В августе обычно падают звезды, и мы, уставившись в небо, то и дело замечали, как над нами проносились метеоры, которые рассыпались в искры и потом полностью исчезали у нас из виду.

Когда человек залюбуется звездным небом, то он скоро потеряет дар речи. Оно так чудесно, так таинственно, даже чуточку нагоняет страх, — и ему сразу же захочется узнать о многом, что привлекает его там, над головой. Человек просто теряется, — о чем и какими словами спросить. Словом, это удивительное ощущение.

Вот в такую-то минуту Криштуфек и начал свой рассказ:

— Когда человека мучает какая-нибудь ужасная тоска или боль, он нередко думает, что не перенесет они кажутся ему такими огромными, что застилают перед ним весь мир. Он дивится тому, что окружающие его люди живут только своими повседневными заботами, забавляются, и… не может понять, что он со всем своим страданием отнюдь не является центром мироздания.

Стоит только посмотреть на ночное небо, и можно увидеть там звезды, миллионы и миллионы звезд. Каждая из этих звездочек так же велика, как наша земля или как солнце, а может быть, даже побольше их. Еще дальше, за ними, там, куда уже не проникает наш взор, находятся новые звезды и солнца. Одни из них — раскаленные и светящиеся, другие остыли, и все они, даже самые малюсенькие, вращаются вокруг своей оси и движутся по орбитам, существуя испокон веков. Эти звезды уже миллионы лет до нас описывали свои круги и будут делать то же самое миллионы лет после нас, постоянно, вечно. На многих из них наверняка есть жизнь, похожая на нашу, — какие-нибудь животные, растения или что-нибудь такое, рождающееся и умирающее, чему мы не смогли бы даже дать названия.

Люди придают своим страстям и судьбам исключительно серьезное значение; государи, губя и калеча собственных подданных, дерутся между собою только ради того, чтобы урвать на несколько лет какой-нибудь клочок чужой земли, который через некоторое время заберут у него другие владыки. Каждый из нас воображает, что рухнет все мироздание, если… если он, к примеру, потеряет свою любимую… — Тут я вспомнил о том, что рассказывал нам наш писарек на берегу Сазавы. — Но что представляет собой даже весь наш земной шар в этом беспредельном звездном пространстве? Пылинку, частичку пылинки! А что такое наша жизнь в сравнений с бесконечностью времени? Тысячная доля секунды! Собственно говоря, все время наших мытарств на пути от колыбели до гроба — не больше, чем взмах крылышек мошки-поденки. Эта мошка, вылупившаяся утром из личинки, наверное, тоже думает, что она — центр вселенной и ее жизнь, которая угаснет к вечеру, безгранично важна и создала бог весть какие ценности. То же самое происходит и с людьми.

Боже, какой это был удивительный рассказ! Правда, мы не все поняли в нем, но почувствовали, насколько Криштуфек удручен и пал духом.

Нам стало так; жутко, что мы даже не знали, как все это понять, такая безысходная тоска звучала в его словах.

Поэтому мы обрадовались, когда отозвался хриплый голос старого мушкетера:

— Все это хорошо, паренек. Но когда у тебя так разболится зуб, что хоть караул кричи, то исцелит ли его твое любование на звездочки и сможешь ли ты сказать тогда: «Чего стоит вся эта боль в сравнении с вечностью и вселенной?» Ты немного напоминаешь одного презабавного барабанщика, который служил у нас в полку. Когда бы ему ни рассказывали, что тот или иной совершил какой-либо похвальный или дурной поступок, так тот, шутник, бывало, отвечал: «Все равно он умрет!..» Что касается тебя, Криштуфек, то ты тут и прав и неправ. Разумеется, на свете имеется еще немало людей, которым не мешало бы почаще напоминать о том, что они отнюдь не такие уж властелины мира сего, какими воображают себя. Верно, человеку следует быть скромным, — ведь природа и те миллионы лет, в течение которых развивалась жизнь на земле, создала поистине огромные и достойные его восхищения вещи. Человеку надо знать то место, которое принадлежит ему в этом мире. Но было бы нелепо, если бы он, подавленный величием природы, опустил руки и сказал: «Мухи, съешьте меня, — ведь вся моя жизнь, равна лишь частичке секунды в сравнении с вечностью, а моя страна и весь земной шар — лишь одна песчинка в огромной массе всей вселенной». Я, конечно, понимаю, что это так. Но, дружок, поскольку именно нам, простым людям, достается только небольшая щепотка жизни, то мы-то и должны ее прожить как можно лучше и выжать из нее весь сок, которым наделила нас судьба, как вино из грозди винограда. Разумеется, если бы мы имели его целые бочки, то наша жизнь была бы совершенно иной. Поскольку этого сока нам хватает только на несколько глотков, то мы должны бережливо расходовать его.

К тому же, сынок, мы живем не в заоблачном пространстве, а на земле и именно здесь нас либо терзают муки, подобные зубной боли, и тоска по девушке, либо утешают какие-нибудь радости. Да и вообще у нас ведь нет другого выхода! Мы живем на земле и должны воспринимать жизнь такой, какая она есть; нередко нам приходится вести смертельную борьбу за свое существование и мы чувствуем, что живем не зря, если создаем нибудь хорошее.

Собственно, ты не учитываешь одного, когда рассуждаешь о вечности, о ее миллионах лет. Ты говоришь, — и тут я согласен с тобой, — что жизнь человека в этом мире равна лишь ничтожной частичке мгновения. Верно, но она ведь не прекращается со смертью одного человечка, — на смену ему приходит другой, третий, десятый, сотый, миллионный. Вот видишь, у меня совсем иные миллионы! В своей совокупности все эти миллионы коротеньких человеческих жизней составляют такую же вечность!

Ты считаешь, что за свою короткую жизнь, которая равна секунде, нельзя создать ничего серьезного. Ну, а за миллионы таких жизней?! Нет, братец, каждый человек вносит свой вклад, один — больший, другой — меньший, но если все это сложить в одну кучу, то, поверь мне, в ней окажется немало нового. Хоть я, черт возьми, и не умею читать, но не раз слыхал о таких книгах, в которых говорится о жизни людей за много сотен лет до нас. Однажды некий священник рассказывал мне о том, что было такое время, когда люди не только не умели ковать железо, но и жили долго без огня, пока какой-то языческий бог не научил их разводить его. Разумеется, все это очень похоже на сказку, но должно же было быть такое время, когда люди научились этому впервые. Ты подумай-ка только, — каково бы тебе жилось на свете без огня? Разумеется, еще хуже. Но ты сможешь представить себе, как будет выглядеть наша земля, ну хотя бы через пятьсот лет? Чего только люди не научатся делать, чего только они не выдумают?..

Поскольку ты уж заговорил о звездах и небе, то имей в виду, — об этом я узнал от одного моряка, — было такое время, когда люди верили тому, что наша земля представляет собой огромную лепешку, плавающую в океане, и кто, мол, доплывет по нему до конца, тот скатится в бездну и окажется прямо в аду; а ведь ныне корабли с товарами снуют по всему земному шару, доплывают до Индии, до Америки… Когда некий итальянец, по имени Колумб, объявил, что он обогнет земной шар и во время своего кругосветного путешествия окажется прямо под той точкой, из которой выехал, то все рассмеялись и стали уверять его, что никаких антиподов не существует, — ведь очутись кто-нибудь там хотя бы на миг, ему пришлось бы стоять головой вниз и он свалился бы оттуда в бездну.

Таким примером я хочу лишь убедить тебя в том, что люди всегда стремятся к доброму и полезному, постоянно ломают себе голову и нет-нет, да и придумают какую-нибудь новую штучку. Подобное они будут делать многие миллионы лет, добиваясь все лучшего и лучшего. Этого не затормозят никакие войны, даже если они, вроде нашей, будут длиться десятки лет.