Тут мушкетер так шлепнул Криштуфека своей медвежьей лапой по спине, что бывший писарь даже вздрогнул, а Матоуш только проворчал:

— Теперь дрыхни; если же ты не заснешь, то у тебя, по крайней мере, найдется о чем поразмыслить!

Так вот, хотите верьте мне, хотите нет, но уже со следующего утра Криштуфек стал понемногу меняться, — его лицо утратило выражение неподвижного оцепенения, а глаза стали постепенно оживать, и не прошло месяца, как он снова стал таким же, каким мы знали его прежде.

Впрочем, нет, не совсем таким. Криштуфек стал даже мужественнее и решительнее. Казалось, нет ничего такого, что могло бы испугать его, и что он готов вступить в борьбу с целым светом. Наконец с ним произошло самое удивительное превращение. Однажды во время марша он даже запел! Но уже не свою прежнюю: «О боже мой, милый, тяжка моя мука», а вот какую:

Я никогда еще не слыхал ни от кого такой песенки, и думаю, что наш Криштуфек сочинил ее сам.

«Когда я иду с родным полком вперед»…

Да, с саксонским полком мы набродились вдоволь. Что же еще нам пришлось пережить в нем?

Можно было бы сказать, что все время повторялось одно и то же. Но, хотя на первый взгляд все события удивительно походили друг на друга, однако в каждом из них было что-то новое. Ни одно сражение, ни одна беда, ни болезнь, ни голод, ни наступления и отступления, ни осада и оборона и бог весть что еще другое — никогда не проходят совершенно одинаково. Но уже из одного такого перечисления видно, что неприятностей у нас было хоть отбавляй.

Чаша наших бедствий уже наполнилась до самых краев, когда мы узнали, что за время наших странствий по немецким землям вдоль и поперек шведы снова вторглись в Чехию и на этот раз даже осадили Прагу. Мне сразу же представилось, как шведское войско снова движется по моему Подржипскому краю, через который уже столько раз проходила война.

Лето 1648 года было в разгаре, когда мы очутились далеко на севере, в огромном девственном Тевтобурском лесу, находившемся во владениях мюнстерского епископства. Леса нам уже до смерти надоели, и мы страшно обрадовались, как только наш полковник приказал нам идти обходным путем, чтобы миновать эту лесистую, горную местность. Во время движения по открытой дороге августовское солнце изрядно пекло нам головы. Мы сразу же повеселели, когда заметили, что лесная полоса, казавшаяся нам бескрайной, вдруг стала постепенно суживаться, редеть и, наконец, открыла дорогу на север.

Однажды днем — об этом я точно так же никогда не забуду до самой смерти, после короткого полуденного привала мы с руганью стали готовиться к новому маршу, еле поднимаясь на натертые одеревенелые ноги. В этот момент к нашему стану прискакали Три всадника на взмыленных конях. Они спросили полковника и, узнав, где он, направились к нему прямо через стоявших строем мушкетеров, не обращая никакого внимания на то, что солдаты едва успевали отскакивать в стороны.

Казалось, по меньшей мере вспыхнуло море, которое быстро надвигается на нас и нам придется срочно тушить его.

Поскольку было видно, что наше выступление ненадолго задержится, то каждый, где стоял, там и шлепнулся на землю.

Скоро мы уже снова стояли на ногах.

Но не потому, что нам приказал встать полковник. Нет, нас подняло такое слово, которое, казалось, никогда уже не прозвучит на этом свете.

Адъютант полковника, жадно заглядывавший через плечо командира в документ, привезенный тремя всадниками, неожиданно приподнялся на стременах и, чуть не свалившись с седла, заорал во все горло:

— Мир! Заключен мир!

повествующая о том, как Ян Корнел сопровождает мужа, понравившегося ему и беседовавшего с ним о таких вещах, которые он уже не забудет никогда

Мир означает для каждого солдата только одно — домой! Это слово особенно желанно тому, кто столько лет прошатался по дорогам войны, и каждый день мог стать для него последним.

Можете себе представить, как взбудоражило нас сообщение о мире. Все ходили, словно пьяные. Подумать только — мы вернемся домой, сбросим с себя этот ненавистный военный мундир, снова увидим… Только кого и что? Кто из наших близких остался в живых? Как выглядит наша деревня? Как видите, за первой радостью последовали и первые заботы, — ведь никто из нас за всю войну не получил ни одной весточки из родного дома.

Матоуш Пятиокий нашел чем образумить нас:

— Хлопцы, не будьте ослами! Вам придется еще чертовски долго терпеть, пока вас отпустят со службы. Вы лучше думайте, что она будет продолжаться еще несколько недель. Ведь и в этом есть уже кое-что хорошее: теперь, по крайней мере, у вас будет меньше возможностей лишиться своей башки. С битвами покончено, и если вы не натворите ничего такого, что доведет вас до полкового суда, то, пожалуй, можете уже вырваться отсюда. Я говорю это только для того, чтобы вы держали себя в руках и не наделали в последний момент каких-нибудь глупостей. Главное — не вздумайте сейчас бежать отсюда и найти в отчем доме ловушку для себя. Такое бегство обошлось бы вам слишком дорого.

К сожалению, старый мушкетер снова оказался прав, и мы, несмотря на свое горячее желание забросить мушкеты и во всю прыть махнуть домой, слава богу, во время одумались.

Когда после этого ошеломляющего известия полк более или менее успокоился, наш полковник отдал, приказ к новому маршу; лейтенанты и вахмистры разбежались по своим подразделениям, и через минуту мы замаршировали так же, как вчера, позавчера и еще раньше.

Только было кое-что в этом марше и не похожее на прежние. Теперь каждый знал, что уже никто не нападет и не выстрелит в него, — короче, не произойдет ничего такого, когда, выражаясь словами Матоуша Пятиокого, человек может лишиться башки. А это — не маленькая разница.

Однако я заметил, что настроение рядовых воинов отнюдь не разделяли паны офицеры. Наоборот, они, хмурые и сердитые, то и дело разъезжали на своих конях, — ведь для них окончание войны означало конец хорошим доходам, а главное — трофеям, основная и самая лучшая доля которых всегда доставалась им. Но, ей-богу, никто из нас не жалел о трофеях.

Наконец-то закончилась эта панская война!

Только унтеры ожили и прыгали от радости так же, как и мы.

Конечным пунктом нашего марша был Оснабрюк — небольшой, но красивый городок, чудом уцелевший от погрома. Мы расположились неподалеку от него и были удивлены тем, что сюда по большакам и дорогам, ведущим к нему, со всех сторон беспрерывным потоком тянулись обозы, всадники и пехотинцы.

Однажды у нас вдруг мороз пробежал по спине. Мимо нашего лагеря в полном вооружении проскакал большой отряд шведов! На прекрасных гладких конях, с развевавшимися султанами на шлемах, в одних легких латах, прикрывавших грудь, и в высоких коричневых сапогах с широкими отворотами, с которых свисали белые кружева. Они гордо пронеслись мимо нас, даже не взглянув в нашу сторону. Еще несколько дней тому назад они набросились бы на нас, стреляли бы из пистолетов и размахивали мечами, а сейчас они спокойно миновали наш лагерь, точно мы никогда и не воевали с ними.

Мною овладело удивительное чувство, и я подумал: «Почему же нельзя жить в мире всегда? Ради чего еще недавно пало столько сотен тысяч солдат на поле боя и столько же миллионов безоружных погибло от голода и чумы? Во имя чего шведы, французы, чехи и немцы, каждый из которых сам по себе не имел ни к кому никакой неприязни, все-таки в течение тридцати лет убивали, калечили и преследовали друг друга?» Разумеется, это были детские вопросы, и только при взгляде на шведов я не мог удержаться от них. Ответы мне давно уже известны, и сама война, эта чуждая для нас война властителей мира сего, война коронованных и богатых, дала мне эти ответы.