— Эй, ребята, — обратился я к друзьям и еле узнал свой осипший голос, — куда же мы попали и что будет с нами дальше?

Первым, разумеется, отозвался Жак (только теперь я заметил, что его руки были искусно перебинтованы и подвешены на белоснежных лентах).

— Все это, сынок, выглядит пока здорово. Только я никак не могу раскусить, что за чертовщина скрывается за этой заботой. Ты сам понимаешь, неспроста же они так раздобрились и пекутся о нас.

С этого мы начали свой разговор, который, по мере того как восстанавливались наши силы, становился все более и более оживленным. Однако нам по-прежнему не удавалось разгадать причину подобной доброты.

Хозяин корабля — кто бы он ни был, ангел или дьявол — проявлял о нас исключительную заботу. Теперь нам приносили еды столько, сколько мы могли съесть; перепадало нам немного и вина, а за больными руками Жака все время наблюдал сам лекарь. Но ни от этого лекаря, ни от негра, приносившего нам еду, мы ничего не могли узнать: оба они исполняли только положенные им обязанности, во всех же остальных случаях вели себя, как немые, — то ли они не понимали нас, то ли им было запрещено разговаривать с нами. Выйти из каюты мы не могли, поскольку нас запирали на замок. В остальном же мы чувствовали себя прекрасно, и Жак говорил, что его руки, очевидно, очень хорошо заживают, он уже не чувствует никакой боли.

Но фрегат все плыл и плыл. Француз объяснял это тем, что мы потерпели крушение при сражении с пиратами, по-видимому, еще неподалеку от материка, и скала, словно выраставшая прямо из моря, была одним из островков Канарского архипелага. Очевидно, только теперь мы пересекаем Атлантический океан. Ну что ж, коль плыть, так плыть. Тут ничего не поделаешь.

Однажды на море разразился ужасный шторм. Хотя буря свирепствовала целые сутки, но она показалась Жаку сущим пустяком. Мы же перекатывались на полу каюты, словно горошинки по дну горшка. Криштуфек и негр страдали от морской болезни. Как ни странно, я устоял против нее, а Жак, чему не стоило удивляться, прекрасно переносил качку.

Теперь нам удалось узнать кое-что и о нашем черном друге. Он сообщил нам, что его зовут Селимом и что уже его родители находились в рабстве у одного турецкого морского офицера. В его доме вырос и Селим; поэтому он уже с детства был определен к корабельной службе. Селиму, по его словам, жилось неплохо в доме его хозяина и на корабле, где он служил матросом. Хотя европейцы изображают турков кровожадными и свирепыми дьяволами, говорил Селим, но он нигде не натерпелся столько, сколько у христиан. В одном морском сражении Селим попал в плен к испанцам и вот уже несколько лет не снимает кандалов, влача жалкое существование на галерах или в баньо. Пленниками, мол, часто обмениваются; на галерах их даже не стригут наголо, — до стрижки никак не доходят руки.

Это был совсем простой и бесхитростный рассказ, но сколько прозвучало в нем тяжелой жизненной правды! Селим довольно прилично говорил по-испански, и Жак перевел нам все, что услыхал от него.

Однажды, наконец, нам удалось узнать, что ожидает нас. За нами явились два вооруженных человека и повели нас сначала вверх по лестнице, на палубу, а потом на возвышавшийся над ней полуют. Тут они распахнули двери средней каюты и, поставив нас перед ней, встали за нашей спиной.

Каюта, очевидно, принадлежавшая капитану или владельцу корабля, казалась на первый взгляд пустой. Но скоро оттуда что-то покатилось к нам навстречу — это был непомерно толстый человек. Взглянув на его лицо, я подумал, что передо мной появилась половинка огромного арбуза.

Он остановился вплотную перед нами и внимательно оглядел нас, даже похрюкивая от удовольствия. На вид он казался даже добродушным, но глаза у него были холодные, как у рыбы.

— Nu, amigos![25] — сказал он, закончив свой осмотр. — Вы выглядите не так-то уж плохо. Видимо, мы хорошо позаботились о вас, — верно? Однако ничего на свете не делается задаром, — вы это, конечно, понимаете. Возможно, вам не известны испанские морские законы? Возможно… Но это не важно. От этого они все равно не теряют своей силы. А они гласят: если я берусь перевезти кого-нибудь из доброй старой Европы в Вест-Индию, то пассажир обязан отслужить за это три года мне или тому, кому я его передам. Ясно? — спросил он и, не дожидаясь нашего ответа, добавил: — Ясно. Теперь вам известны все мои условия. Я даже не напоминаю вам о том, что вы обязаны мне за спасение своей жизни. Насколько я благородный caballero,[26] вы увидите из того, что я предоставлю вам еще одну льготу: до тех пор, пока мы не причалим к берегу, вы не будете работать. Мне даже самому становится страшно от того что я так милостив по отношению к вам. Но у меня доброе сердце, и мне жаль вас.

После этого он повернулся и хлопнул дверьми перед: нашим носом.

В эту минуту стража стала подталкивать нас, заставляя идти обратно.

Когда мы опять очутились одни в нашей каюте, я почувствовал себя совершенно обалделым от всей этой беседы, а Жак только расхохотался:

— Н-да, ничего себе, хорошенький добряк! Он по-своему, прав. Но единственное, что я поставил бы ему в заслугу, так это его поистине дьявольские откровенные и убедительные объяснения.

Мне же они не показались такими, и я спросил француза, как же следует понимать их.

— Да так, — сказал Жак, — видимо, в самом деле, существует какой-то такой закон, о котором он говорил. Но закон действителен только для того, кто добровольно договорится с владельцем корабля или его капитаном. Само собой, мы тут ничего не смогли бы поделать, если бы он предложил нам на выбор — предпочесть плыть дальше на крышке от нашей посудины или то, последнее, на что нам пришлось уже кивнуть головой.

С этим нельзя было не согласиться. Но я был еще наивным парнем и не поверил Жаку. Пузан показался мне порядочным человеком, — ведь он даже не заставлял нас работать на корабле, хотя имел на это полное право.

— Да, он имел такое право, — ухмыльнулся Жак, — только ничего не получил бы за нас, если бы мы добрались до места назначения истощенными и дохлыми.

— Как это так? Что же он может получить за нас?

Тут уж француз не выдержал и рассвирепел:

— Ты КТО? Месячный теленок, что ли? Как ты думаешь, ради чего он приказал вылечить мои руки и откормить нас? Ведь купец продаст тебя, ягненок ты этакий, продаст на три года, — толстяк сам сказал об этом! Только он не соизволил объявить тебе это прямо.

Я сразу же потерял интерес ко всему тому, что до сих пор так радовало меня и делало счастливым. Так нас ожидало… новое рабство!

Но тут вмешался Криштуфек:

— Не грешите! Не попади мы сюда, нас уже давно бы носило по океану, как дохлую, сухую треску. Это во-первых. Во-вторых, я не думаю, что там, куда мы попадем, может оказаться еще хуже, чем на галерах…

— И, в-третьих, — яростно выкрикнул Жак, — вы болтаете о таких вещах, о которых не имеете ни малейшего представления.

— А ты-то знаешь, куда мы плывем? — повернувшись к нему, спокойно спросил Криштуфек.

— Да, кое-что знаю, — процедил сквозь зубы Жак, и в этот момент на его лице появилось дьявольское выражение.

в которой Ян Корнел попадает в Санто Доминго и узнает много любопытного о жизни в Новом свете

Наступил конец и нашему плаванию. Однажды вечером, когда в круглые оконца каюты ударили первые багровые лучи заходящего солнца, движение корабля замедлилось, и мы заметили, что сбрасывают якоря. После того, как их лапы врезались в морское дно, корабль два или три раза вздрогнул и остановился.

Мы кинулись к оконцам, но они, к сожалению, выходили на море, а не на ту землю, у которой, по-видимому, пришвартовался наш корабль. Фрегат встал на якорь скорее всего не у какой-нибудь пристани, а на порядочном расстоянии от берега.