– Никто из них не видит меня, Дарин, – ни Мэри, ни сыновья, ни отец Абрам. Только ты и Бог. – Аланн мотыгой тюкал перед собой землю, разбивая комья.

– Может быть, это ты не видишь себя, Аланн? Ты хороший человек. Ты просто не знаешь этого. – Дарин глядел поверх ржи, колосящейся на нижнем поле.

– Я дурное семя. Ты узнал это в день, когда столкнулся со мной. – Аланн нагнулся и, подняв комок земли, раскрошил его в руке. Он указал туда, куда не отрываясь смотрел Дарин. – Я собственноручно проверил семена, прежде чем засеять то поле, но там, среди ржи, взойдет трава каррен, зеленая среди зеленого. Ты не увидишь ее, пока не придет время созревания зерна – даже тогда ее придется поискать. Но придут ранние морозы, нападет красная гниль или рой листожорки, и ты увидишь ее. Когда рожь начнет умирать... только тогда ты увидишь траву каррен, потому что она может выглядеть как рожь, только с жестким стеблем, горькая и не клонится от ветра. – Он копался в земле, когда какой-то инстинкт заставил его повернуться и посмотреть поверх пшеничного поля на восток. К нему приближались два чужака с мечами на бедрах.

– Плохой день для крестьянина. – Мужчина повыше улыбался, шагая по полю и приминая сапогами молодую пшеницу.

– У крестьянина не бывает хороших дней. – Аланн медленно выпрямился, стряхивая с рук землю. Грязные лохмотья на мужчинах имели достаточно сходства, чтобы предположить, что когда-то это была униформа. Они пришли, испачканные грязью и пеплом, готовые пустить в дело клинки, и с безумным предвкушением в глазах.

– Где твой скот? – спросил мужчина пониже и постарше. Через всю его скулу к мутному глазу протянулся шрам. Оба сильно пропахли дымом.

– Мои овцы? – Аланн знал, что должен бы испугаться. Возможно, ему для этого не хватало ума, как козам, которых тихо ведут на убой. Как бы то ни было, знакомое спокойствие окутало его. Не отрывая глаз от мужчин, он наклонился за мотыгой. – Вы хотите купить их?

– Конечно, – усмехнулся высокий, обнажив желтые зубы. Волчьи клыки. – Веди.

На мгновение взгляд Аланна упал на солдатские сапоги, к которым прилипли остатки свежей зеленой пшеницы.

– Я никогда не был хорошим фермером, – сказал он. – Некоторые люди чувствуют землю. Это у них в крови. Земля разговаривает с ними. Отвечает им. – Он наблюдал за незнакомцами. Обычно разговор задает ситуации направление, когда все участники представляют, как дальше будут развиваться события, совсем как последовательность сезонов при выращивании урожая. Нарушьте ход сезонов, и фермеры запутаются. Поверните разговор под неожиданным углом, и ваши собеседники растеряются.

– Что? – нахмурился короткий, в его глазах мелькнуло сомнение.

Высокий скривил рот:

– Я не дам...

Пнув по налопатнику ногой и перехватив рукоять посередине, Аланн резко крутанул мотыгу и сделал выпад вперед. Инстинкт подсказывал ему никогда не размахивать длинным оружием. Короткое лезвие мотыги оказалось слишком тупым, чтобы рассечь плоть, но достаточным, чтобы раздробить горло солдата до самых шейных позвонков, и его удивление растворилось в безмолвном алом мареве.

Не останавливаясь Аланн атаковал второго солдата, держа мотыгу в вытянутых руках. Правой рукой мужчина неловко потянулся за мечом, лучше было бы ему вынуть нож. Опрокинув его на землю, Аланн надавил мотыгой ему на горло, прижимая наполовину вынутый меч своим телом.

Из горла обоих солдат вырывалось ужасное сипение, они с багровыми лицами бились в агонии, издавая булькающие звуки. Первому, чтобы умереть, помощь уже была не нужна, второй все еще продолжал бороться. Солдаты, поразив врага, двигаются дальше, оставляя его где-то позади в одиночестве испускать последнее дыхание. Таково сражение. Но для фермера смерть, которую он приносит, значит гораздо больше. Он режет свою скотину, прижимая ее к себе, успокаивая − не в пылу гнева, не из жестокости, а по необходимости. Фермер не бросает свою жертву, он разделяет ее смерть, для него это часть цикла смены сезонов – роста, созревания и сбора урожая. Это называется убой. Аланн чувствовал каждое усилие пожилого мужчины, всем телом прижимая его к земле. Он наблюдал, как в глазах солдата гаснет жизнь. И, наконец, обессиленный, дрожащий, он с отвращением откатился в сторону.

Аланн встал на четвереньки, и его вырвало, жидкая кислая блевотина разбрызгалась по сухой земле. Он поднялся на колени, отвернувшись к соседнему полю, где росла тихая рожь и легкий ветер ряд за рядом гнал по ней волны ряби. Мертвые люди по обе стороны от него едва ли казались реальными.

– Нужно подниматься, – сказал Дарин. Серьезный, бледный, он внимательно наблюдал, как делал это всегда.

– ...меня называли кеннт. – Разум Аланна оставался как в тумане, окутанный этим странным спокойствием. – Когда я был ребенком, меня называли кеннт. Они знали. Дети всегда знают. Это взрослые видят только то, что хотят видеть.

– Можешь уходить. – Дарин посмотрел на мертвецов. – Здесь на тебя ничего не указывает.

– Тогда прости меня. – Поднявшись, Аланн вытащил меч, который так и не достал солдат, и взял кинжал, который тому следовало бы вынуть.

– Ты сам должен простить себя, брат. – Дарин улыбнулся своей единственной улыбкой – подобием улыбки – печальнее, чем заход луны. Улыбка исчезла. – Сейчас тебе нужно идти домой.

– Дом! Они шли от дома! – Сказав это, Аланн бросился бежать вверх по склону, за которым скрывался его дом. Он бежал быстро, но горе настигло его, вцепившись мертвой хваткой, затуманивая глаза. Он никогда не ощущал эту жизнь своей, его жена, его дети − всегда казалось, что они должны принадлежать кому-то другому, кому-то лучшему, но за это время он полюбил Мэри и мальчики овладели его сердцем, прежде, чем научились держать голову.

Аланн бегом взобрался по склону. Когда он поднялся на гребень, языки пламени уже охватили дом. Жар остановил его, словно он натолкнулся на стену. Кто-то, возможно лучший, чем он, заскочил бы внутрь, не обращая внимания на пекло, не сознавая, что никто не смог бы выжить в этих стенах. Кто-то настолько охваченный горем, что у него осталось лишь одно желание − умереть рядом со своими близкими. Но этот, покрывающий волдырями щеки и выдавливающий слезы, жар иссушил туман эмоций и опустошил Аланна. Он отступил от ревущего треска на шаг, три, пять, пока жар не стал терпимым. Он выронил оружие и уставился на свои пустые руки, словно они могли удержать его скорбь.

– Мои соболезнования. – Дарин стоял рядом, нетронутый жаром, не взволнованный бегом.

– Ты! – повернулся Аланн, поднимая руки. – Ты это сделал!

– Нет, – просто сказал Дарин и медленно покачал головой.

– Ты наслал это проклятие... ты так и не простил меня!

– То, что случилось, не имеет причины, Аланн. Этому причина не нужна. Горе захлестывает горе, как вода камни. Это нельзя предвидеть, нельзя предугадать, кого оно коснется, а кого обойдет стороной.

Аланн упал на колени, сжимая меч и нож.

– Ты должен добраться до деревни, предупредить старейшин. Там придется объяснить...

– Нет, – отрезал Аланн, отвернувшись, и направился к загону, в котором зимой держали овец. У подветренной сухой каменной стены лежали сложенные штабелем лучины, а в их нише – завернутый в промасленную ткань старый топорик, рядом точильный камень. Сунув меч и кинжал за пояс, Аланн взял камень и принялся точить топор.

– Это совсем другое, Аланн. Это как буря, только хуже. И все закончится тем, что...

– Предлагаешь все начать заново? Найти новую жену? Нарожать еще сыновей? – Говоря это Аланн осматривал дальние поля, пока его руки затачивали топор. Он увидел тропы, протоптанные солдатами через свекольные поля наискосок к Уоррен Вуд. За ним находились фермы Роберта Гуда и Рена Хея, а еще дальше − деревня. Аланн спрятал камень в карман и ровной трусцой отправился за добычей.

Дарин ждал его у опушки.

– Ты умрешь ни за что. Никого не спасешь и не сможешь отомстить. Ты умрешь, как обычный человек, которым никогда не хотел быть. Бог увидит, что ты...