Наша бригада занимала центр на Ишуньских позициях, а на флангах сражались стрелковые дивизии, уже много раз испытавшие удары группировки графа Шпанека.

В своем тесном, перекошенном блиндажике Русаков с нетерпением ждал «языка», чтобы иметь хоть какие-либо сведения о намерениях врага перед началом нового дня. Скрипнула дверь, и майор поднял голову — в блиндаж вошел капитан Григорьев. Он молча снял нагар с фитиля и сказал:

— Маркел Иванович, не найдется ли у тебя бритвы?.. Опрятного командира враг боится вдвойне, а то и втройне.

У Русакова бритва нашлась, и Григорьев устроился за низким самодельным столиком. Брился он насухую, все поглядывая на майора. Поглядывал-поглядывал и под конец, разобрав «безопаску» и вложив ее в потертый футлярчик, выпалил:

— Русаков, амба гитлеровцам! Командование нашей армии подготовило удар из эрэсов по группировке Шпанека. Только ты об этом не распространяйся. Полковник Кашеваров сказал мне: «Один внезапный удар по врагу дороже трех ударов, о которых сороки уж перед тем разнесли…» Как твои разведчики? Не вернулись?

— По времени вот-вот должны появиться.

— Если что, я на НП комбрига. — Он открыл дверь и остановился. — С «языками» надо быть покруче, ибо они, суки-фрицы, врут много на допросах. Уводят в сторону, петляют.

В блиндаж через маленькое оконце уже заглядывал лучик раннего солнца. В это время обычно со стороны немецких позиций начинал нарастать гул, и все знали, что гитлеровцы пробудились, промыли глаза, позавтракали — и через час жди огневого налета. Но на этот раз глухо, а пора бы. «Уж не темнят ли? Уж не вздумали ли усыпить тишиной? Уж не отступили ли от своего железного правила — начинать в одно и то же время?» Тишина бесила майора Русакова, и он, не выдержав звенящей в ушах немоты, бросился было к выходу, чтобы взобраться на маковку высотки и оттуда оглядеть в бинокль вражеские позиции, но путь ему преградил комендант штаба лейтенант Шорников:

— Товарищ майор, привели перебежчика.

Он шагнул в глубь блиндажа: измотанный бессонницей, с красными, набрякшими глазами, Шорников простудно-хрипящим голосом доложил:

— Сержант Лютов подкараулил и изловил.

Едва Шорников отступил в сторонку — в блиндаж, семеня и спотыкаясь, вошел насквозь промокший крепыш блондин с немного выпуклыми скулами, в гражданской одежонке — узеньких брюках и потертом пиджаке, с которых еще стекала вода. Вкатившийся вслед за перебежчиком сержант Лютов кивнул на мокрого блондина:

— Я его вытащил из озера и спросил: «Ты натуральный фриц? Или же просто перебежчик?» А он, товарищ майор, говорит: «Ведите меня к своему генералу». А кофе по-турецки ты не хочешь?! — закричал Лютов, снимая о плеча автомат.

Лейтенант Шорников приостановил Лютова:

— Ваня, он пленный. Подождем пока.

— Кто таков? Фамилия, имя и отчество?! — резко спросил Русаков пленного.

— Сучков… Иван Михайлович. — Из-под льняных и мокрых бровей задержанного смотрели ясные, чуть оттененные синевой глаза.

— Документы на стол!

— Документов при мне нет. Еще во Львове одна женщина меня переодела, видно, очень хотела, чтобы я не попал в руки фашистов. Так я и оставил ей на хранение с уверенностью, что скоро вернемся во Львов…

— Шпрехен зи дойч? — спросил Русаков.

— Я, я, шпрехе дойч, — закипал Сучков. — А как же! Еще до войны я возил на риковской линейке немецкого профессора Теодора по Кубани, как представителя от закупочной фирмы Круппа. А во Львове увидел этого профессора в другой роли… Трудно поверить, чтоб такой ученый-аграрий… Но Густав Крайцер подтвердил. Во, вспомнил, как называлась та крупповская фирма… «Друсаг»!

— Вот басня! — взвизгнул Лютов. — Товарищ майор, да он врет, петляет, уводит! Тянет время. А там, на позициях, уж загудело.

Услышал нарастающий гул и Русаков, к тому же скрипом отозвался накат землянки, посыпалось с потомка, лицо Сучкова покрылось буграми. Русаков закричал:

— Кто тебя послал в наши войска?! Кто?! И с какой целью?..

— Никто меня не посылал. Я сам. А помог мне лейтенант Густав Крайцер… Он тоже тогда был у нас на Кубани с Теодором…

— Крайцер немец?

— А как же! Густав — немец, немец…

— Вот стерва! — опять не стерпел Лютов. — Фашистский лейтенант, видите ли, ему помог.

Грохот усиливался, блиндаж заходил ходуном, упало одно накатное бревно. Комендант Шорников взмолился:

— Товарищ майор, надо в щели, а то нас тут пришибет. Товарищ майор, риск большой…

— Лейтенант, забирай пленного в свой взвод, — наконец решился Русаков. — Да смотри, чтобы в полной сохранности, при любых случаях. Иначе тебе, Шорников, амба…

Майор последним выскочил из трещавшего блиндажа и тут же прыгнул в глубокую щель, отрытую им самим же, по своему вкусу, чтобы видеть поле боя, а то, что будет падать с воздуха, Маркел Иванович давно взял за привычку не брать в расчет.

Бомбежка с воздуха вскоре затихла. Впереди появились вражеские танки, а вслед за ними, стреляя на ходу, наплывали самоходные орудия и зелеными перекатными гребнями поспешали за танками пехотные подразделения… И вдруг за спиной Русакова послышался далекий, нарастающий гул, не похожий ни на какие земные гулы…

Взгорье, с которого спускались вражеские войска, блеснуло множеством ярких, похожих на электрические заряды вспышек. Русаков зажмурился, но тотчас же открыл глаза. Там, где шли танки и мельтешили цепи немецкой пехоты, плясало море огня — падали сигарообразные снаряды, с душераздирающим рыком рвались. И казалось, что сотрясающий землю гул никогда не прекратится; танки тоже горели и, ослепленные яркими вспышками, наскакивали один на другой, мяли свою же пехоту и сами переворачивались под взрывами на свои горящие башни-спины…

Под конец этой шумной, грохочущей канонады Русаков расслышал надрывный голос Шорникова:

— Убег, убег Сучков! Растуды его во все дышла!..

У Сучкова и мысли не было о побеге. Едва комендант Шорников закрыл его в своем «кубрике» — небольшом блиндажике и побежал на чей-то голос, хрястнул снаряд, и блиндажик развалился. Сучкова сильно оглушило, он все же выполз из-под обрушившегося завала. Подкатила медсанбатовская полуторка, и санитары начали грузить раненых и контуженых. А погрузив, тотчас выехали на дорогу, повезли куда-то. Ночью Сучков узнал, что везут в тыл.

— Братцы! Куда вы меня? Мне надо к майору Русакову. У меня всего царапина, — показал он на окровавленную щеку.

При восходе солнца машину остановили регулировщики:

— Куда?! Стоп! В Симферополь нельзя. Давай в обход!

Пока разбирались, куда ехать, налетели вражеские самолеты, начали бомбить. Все, кто мог ходить, передвигаться, соскочили с машины — и врассыпную. Сучков тоже побежал подальше от дороги и там, в лощине, залег под неубранный стог соломы. Особой боли он ее чувствовал, лишь в голове шумело. Зарылся в солому, глаза сомкнулись, и он уснул. Пробудился от грохота бомбежки, выглянул — над Симферополем висит огромный гриб пыли, озаренный пожаром.

К стогу подъехала подвода. Мужчина лет пятидесяти, с монгольским разрезом глаз, с широким лоснящимся лицом и с отвисшим животом, опоясанным ремешком с серебряными бляхами, затакал:

— Так, так!.. Ты кто?

— Никто! — огрызнулся Сучков, раздосадованный мыслью о том, что нет у него никаких документов и что, похоже, никто ему теперь не поверит, что бы он ни говорил.

— А я Саликов, — представился оплывший жиром толстяк. — Собрался в Керчь. У меня там сын Митя… Курсак пустой? У меня с собой еда. Везу сыну. Митя мало-мало болен. В армию не взяли. Кашляет, кровь из горла мало-мало идет. — Саликов развязал узелок с едой. — А сам я утиль собираю от Заготконторы. Зарабатываю хорошо. Кушай.

Пустой желудок просил свое. Сучков не стерпел, взял кусок хлеба и принялся за еду.

— Саликов, значит?

— Саликов, Саликов. Если не веришь, вот документ.

— Верю, товарищ Саликов.

— Молодец, молодец! Я тоже всем верю… Чего мучаешься, кушай как следует. Сытный кушанье тянет на сон. Проснешься, глядь — война кончилась…