— Вы радист? — сделала несколько колебаний вибра. — Морзируете? КК.

— Еще не все выветрилось после армии. ЩРЩ[13]. КК.

Дима не сразу взялся за вибру. Сначала посмотрел в иллюминатор на гривастые волны.

— Не сердитесь, что разболтались мы тут, как не знаю кто.

— Не велика беда. Считайте, что мы познакомились с вами еще ближе, — сорвалось из-под контактов ключа.

В глазах Назара появилось что-то ущербное. Пустил дробь:

— Ну, до связи. Ухожу послушать агитатора машинной команды — справляется ли? ГБ[14].

Нонна не избегала встреч с Назаром. Только не представляла, о чем с ним говорить. Снова ворошить старое? Того, что ее связывало с Сашкой Кытмановым, вроде никогда не было. Во всяком случае, оно ни к чему не обязывало. Жила, подобно многим, «на уровне океана», отдаваясь близким и непризрачным радостям.

Она слушала его между прочим. Принялась стирать пыль с держателей бра, будучи уверенной, что особенно огорчаться не стоит, спасительная беседа с ней не затянется, поскольку переход — самое время для политучебы. Первый помощник буквально нарасхват. До первого замета экипажу надо не только освоить полагающийся объем программы, но и обеспечить задел по ней не меньше чем на треть кампании, досрочно пройти две-три темы.

На «Амурске» ей доставляло удовольствие будить к завтраку Сашку Кытманова. Подкрадывалась к отведенной ему каюте, опасаясь, не увидел бы кто-нибудь, стук кулачком в дверь, еще так же пугливо и дерзко, а потом со всех ног припускала обратно, к себе в посудную.

— Только… — Нонна словно запамятовала, зачем ей тряпка, построжела, — ни в коем случае не трожьте кэпа.

Назар оторопел. Он услышал, как за углом, напротив его каюты кто-то резко остановился. «Не Игнатич ли? Постучит, а я здесь. Потом мне одному придется корпеть над обязательствами к общему собранию. Выгляну!»

Он шагнул к двери.

— По какому я праву?.. — сгорала от стыда Нонна за то, что чуть не пригрозила Назару. В ней опять чудесным образом ожила та осень, когда в лазарете «Амурска», как всегда, пустом во время стоянки в Находке, «располагался» Сашка Кытманов, жил и работал. Писал акварельные портреты. Замешивал гипс, лепил.

Однажды он увлек Нонну съездить в бухту Бархатную. После заплыва, когда выбрел на мелководье встречь солнцу, весь из мышц, с узкой талией, Ноннино сердце вспугнуто сжалось.

Чувствуя то же самое (как будто в тот раз среди общительных купальщиц могла потерять его), Нонна села за рояль, увидела свое отражение.

Теперь она не нравилась себе: уставшая, опустошенная.

Наедине с Сашкой Кытмановым волнение Нонны не отличалось от загадочного и приводящего в трепет ожидания. Пусть слабее — оно проявилось снова. Нонна не представляла, что ей делать.

Назар угадал ее состояние.

— Твой Сашка-то!.. Сущий обормот! С чего-то взял, что у вас никакой любви. Только так: встречи, прогулки. Потому оборвал переписку. Чтобы как следует разобралась в своих чувствах. Бывает же…

— Как? Скажите на милость! — удивленная Нонна направилась к миске с водой.

— Только, пожалуйста, без этого!.. Совершенно честно. С ним тебе сравнить некого. Порядочный — раз. Трудяга. Ко всему еще, с художническими наклонностями. Что?.. Мало тебе?

Назар едва не сказал, что ему самому до Сашки не дотянуться, нечего пробовать. Задатки нужны.

— Когда-то я от этого подпрыгнула бы на радостях, — сказала Нонна, ткнула в черную клавишу и скорбно посмотрела в иллюминатор на безжизненный полубак, на размашисто вяжущий узлы океан.

— Ты, конечно, боишься его… — у Назара не повернулся язык назвать того, кто оказался между ней и Кытмановым, то есть Зубакина. — Как же, станет корить тебя им.

— Обо мне больше звону. Ославили. Теперь — что?.. — снова потревожила клавиши рояля. Потом, когда умолкли струны, сказала: — Слов нет, вы совершенно ни при чем. В чем вас винить? Знаете про моего Сашку — ну… Про то, как у нас начиналось. Всю мою жизнь он перевернул. Сейчас еще бывает… Как будто только руку к нему протянуть. Никогда не привыкну к этому. А то, что мы с ним таким образом-то… Порознь. Это, наверно, к лучшему. Пусть остается там. Тем же. Ни в коем случае не изменяет своей надежде. К вам же такая просьба… Назар Глебович! У трапа-то я тогда!.. С приткнутым шиньоном!.. Собиралась кой-кого поразить, как помешанная. Если сможете, то простите за злую болтовню. За нее мне о-очень неловко, — провела пальцем по ближним клавишам и заверила, что вообще-то участие Назара ей дорого.

Она боялась или спугнуть что-то в себе, или упростить. Замолчала. Призналась:

— На большее меня просто не хватит…

— Назар Глебович! Ну-уу, как, однако, я сильно продрог на полубаке! — выпалил, вбежав в кают-компанию, Игнатич. Поежился, стал растирать руки.

— Ты тоже… в самом-то деле! — выпучил на него глаза Назар.

— Долго же вы с Нонной!.. Должно быть, о чем-то!.. Не секрет? Я проходил — оба были, как перед большим расставанием, — сказал Игнатич.

— Есть у меня кое-что в запасе!.. Я в один момент налью для  с у г р е в а!.. — вскочила Нонна, сразу повеселев. Встряхнула за дверью термос.

— Мог бы не пережидать, когда разойдемся. Полез туда!.. В такой одежке! Совсем не бережешься! — заругался на Игнатича Назар.

С худыми впалыми щеками, землисто-серый, Кузьма Никодимыч крепился из последних сил, не разрешал себе поверить, что он не по годам слаб, но ничего не мог поделать, кружилась голова; к тому же возмущался тем, что в бессолнечье, из-под сдавленных туч в океан уткнулись раздвинутые книзу столбы светящейся дымности, образовали огромнейший храм.

Кузьме Никодимычу становилось муторно, когда внутри сотворенного светилом сооружения, то сталкивались взбаламученные и вроде бы раздельно существующие просторы, то застывали на мгновенье, набирая ход, подобно толстым, способным сокрушить что угодно скальным оползням.

У прямого среза кормы, выплескивая на нее сзади, вставали отрезанные гребным винтом светло-синие льющиеся ломти. Все в брызгах, шипя и пенясь, они схлестывались. Только это тоже ни к чему не приводило. Получалось более или менее шумное барахтанье.

Те, что только прорезались наверх, теснили новые, придавливали их, яростно влазили в глубокие щели, разламывали на неравные части и рассыпались. А под ними, в резвых извивах, возникали нити серебристых пузырьков, тотчас скручивались, убегали под острым углом к тому меридиану, что западней Сахалина. За ними не только дольше — с большей охотой следил Кузьма Никодимыч, как за своими мыслями, не в силах побороть невыносимо мучительное — то, что Венка все еще не сочувствовал ему. Так только, оказывал кое-какие услуги. Короче, ничуть не продвигались отношения между ними. Не потому ли Кузьме Никодимычу казалось, что «Тафуин» тоже топтался на месте, как безнадежно увязший или кем-то заколдованный вечно торчать в пятнистой, никуда не опаздывающей хляби.

Там же, возле Венки, остановился Назар, разгоряченный, обновленный своими хлопотами.

— Скоро кончик Хоккайдо останется позади, — сказал он, ухарски подмигнув Кузьме Никодимычу.

Венка хмыкнул и согнулся, чтобы взять кружку с водой, поднес ее ближе, себе под грудь: хватит ли отцу прополоскать горло?

— У них против рвоты что-то имеется, — сказал о японцах.

«А, нашли о чем! Что это они, как без понятия?» Кузьма Никодимыч поспешил зажать рот обеими ладонями, наклонился — и бегом к борту.

— Да, щелочь вводят, — сказал Назар. Он не мог придумать, как облегчить участь самого слабого, каким образом? Сам чувствовал себя оттого как укачанный. Большими руками Кузьма Никодимыч обхватил стойку леера.

Обижал ли он Венку не в большом, так в чем-нибудь малом? Нет. Совершенно точно. Никогда! Ни в ту пору, когда Венка был малец, ни тем более позже. Может… бывает же такое с отцами! Скопидомничал? Достаточно ли присылал сыну денег? Вполне как будто! Собирал посылки перед каждой зимой… Мать… ни-ни. Никогда не задевал. Ни одним словом. Что с того, что из дому она его в конце войны выпроводила!.. Так что же разделяло отца и сына?