Кузьма Никодимыч не мог понять, откуда у Назара столько почтительной робости? Был кем-то здорово взгрет? Сломлен? Когда? Если судить по его возрасту, не должен бы?.. Не пострадал ли у него невинно кто-нибудь из близких?

Он уже было полез к Назару с советом:

— Нынче не к чему скрывать прошлое. О нем в истории целая глава.

Тотчас Назар уловил то, что его мучило. Молча протянул к воротнику Кузьмы Никодимыча руки и дернул за него вверх. Посмотрел, какой путь на камбуз короче: через трап левого борта или по ботдеку до лазарета?

А «Тафуин» не сумел пересилить натиск океана, завалился набок. Полубак побелел — столько принял на себя пены.

Кузьму Никодимыча тотчас отбросило к шканцу, расправило на нем, как на распятье…

Едва Назар начал отталкиваться от него, как Серега, отраженный в зеркалящем иллюминаторе капитанской опочивальни, сбежал с приподнятого мостика, будто с крутого бугра. Так что Кузьма Никодимыч не остался один, за него можно было не переживать.

Люминесцентный свет в притворе закутка с посудой и холодильником кают-компании Назар принял сперва за что-то плотное голубоватого цвета. Рядом, на камбузе, разглядел общественников: Клюза в белом халате, еще одного так же одетого, Игнатича, за ним не без надобности официальную Ксению Васильевну.

У ног Нонны валялись побитые качкой тарелки, розетки.

— Что? Вы опять ко мне? Зачастили! По-настоящему-то вам давно надо презирать меня. Вежливей не сказать: я персона нон грата.

Назар поднял обе руки: попросил Нонну ничего не говорить. Пустился уверять, что не все потеряно.

— Ты ж умница. Честно!

Она, как доведенная до изнеможения, взглянула на вход в кают-компанию для того, чтобы кого-то увидеть и позвать.

— А если я, представьте, округлилась? Тогда что? — пугнула его и припустила к двери: не услышала ли ее Ксения Васильевна. Она ж могла оказаться тут же, вблизи.

На камбузе у кого-то упал бронзовый поднос. Заполошно вскрикнула мойщица — пожилая женщина, мать троих детей. Журчаще, вполголоса запричитал кок:

— Поставить бы вам на подотчет, тогда б берегли…

Нонна злилась: «Хочу быть одна. Совсем одна!»

«На что я рассчитывал? — сосредоточился Назар. — На то… Казалось мне, одумалась девка, Зубакин ей… зачем? Нуждалась, чтобы… на кого бы опереться».

— Да? — сказал тихо-тихо.

Нонне не удавалось дотянуться до свернутого трубочкой холста.

— Еще не дошло?.. Я ж обыкновеннейшая баба, — последнее слово произнесла по слогам.

— Не терплю самоуничижений!

— Зубакин же… воспользовался моей слабостью. С меня взятки гладки.

— Нет!

Опять Нонна выискала себе дело. Переставила подальше от Назара зарисовки с натуры, чтобы они не навели на разговор о Сашке Кытманове.

— Без вас тошно! — крикнула, не оборачиваясь, в переборку.

«Как по нынешним временам больше подходит сказать про Зубакина? Полюбил?» — Назара передернуло.

— Не баба, — сказал, удостоверясь, что на камбузе было не до них. Бок о бок с наваристыми щами, еле дымящимися, стоял бидон с краской. Возглавляемая Ксенией Васильевной общественная санкомиссия чем-то потрясла, в прямой связи с какими-то упущениями упоминалось имя-отчество старшего помощника Плюхина.

Нонна сорвала с вешалки посудное полотенце и с ним сгребла вилки, приподняла их.

«К сожалению, так у Нонны только, что ли? У ней одной?» — будто кому-то уступил в споре Назар.

Низко свешенный конец полотенца Нонна забросила себе на плечо:

— Назар… Глебович! Чего убиваетесь?

Он действительно пал духом оттого, что сколько же, подобно Нонне, спотыкающихся на одном и том же, живущих только настоящим. Заметил, что на переборку пала тень от вошедшей в подсобку Ксении Васильевны.

Нонна заглянула за край полки.

— Вы же здесь мимоходом.

— Конечно, — сказал Назар.

— Мне надо вынести посуду.

— Пожалуйста.

Она набрала в приложенную к груди ладонь мельхиоровые подстаканники, задышала, как после быстрого бега, готовя закатить истерику, разрыдаться:

— Сами-то в контрах с Зубакиным! Не смеете рта раскрыть про то, что вам известно. («Не вступай с ней… Перепалка получится, больше ничего. Опозоришься», — убеждал себя Назар.) Предъявили бы Зубакину требование! А то, как со списанием Малютина. Хотите чужими руками. Подбиваете меня — разводите про Сашку Кытманова.

«Позаботился, называется. Вовремя подоспел я к Нонне. Кто мог предусмотреть такой поворот? Жалко ее, несмотря ни на что».

Она опять стала выгораживать себя:

— Если станете в позу: «Не допущу сожительства!..» Так кому больше влетит на парткоме в Находке? Не нам с Зубакиным. Нас пожурят — не больше! От вас же… только память будет вечно жить в наших сердцах.

Стоило ли спешить с покраской камбуза? Венка считал, что ни к чему. Слез с подставки на палубу и, упиваясь желанной бесшабашностью, поддал под низ эмалированной поварешки.

Опять забрался чуть не под самый подволок.

«Тафуин» поплыл куда-то не туда, из-за чего ящики под Венкой покачнулись и, наверно, упали бы, не подбеги к ним Назар.

Венка тоже оказался ловок — нерассуждающе, в мгновение ока взял в щепоть вертикальную часть приваренного железного треугольника… Утыкал, покрыл белилами подволок над электрической плитой — самый трудный участок. А потом спутал трубу, не на ту оперся — под ладонью оказалась горячая, с паром.

У Назара откуда-то взялось мыло. Открыл холодную воду, намочил его и приложил Венке на красную полоску…

Они сели. Назар заговорил о нравах, никого в отдельности не касаясь. «Чуткость стала явлением — редко встречается, хотя и считается, что она по-прежнему обязательная для всех добродетель».

Не обошел себя. Рассказал о том, как в тридцать седьмом забрали отца совершенно ни за что, по подозрению, а его, мальчишку, исключили из школы «Водник». Не разрешили в тот год закончить первый класс.

Венку тронула доверительная искренность. Слушал, воздерживаясь что-то вставлять или дополнять, мрачнел и потом открыл свою душу — сколько ему тоже довелось хлебнуть лиха, не сразу стал сорвиголова.

Он жил, как все мальчишки, светло и полно, пока у него с матерью в комнате гостиничного типа не появился служащий из районной инстанции. Дернул на себя дверь, прошел к этажерке с радиолой, альбомом, губной помадой.

С того дня Венке больше не возбранялось влезать по шаткой лестнице на чердак, никто не одергивал, когда влетал в чужой двор покачаться на свисающем чуть не до земли дождевом желобе или цеплялся на ближайшем зимнике за кузова грузовиков — чуть не лишился руки, когда коньки влетели под край льдины.

Поначалу Венка «приурезал» за угол, только пятки замелькали. Потом почувствовал неловкость за что-то, обиду. Как будто повзрослел. Побродил немного — захотел вернуться к матери.

У нее не стало хватать времени на Венку. По ночам поднимала его: так хотела сыновних объятий, ласки. Он спросонья пугался, натягивал на себя одеяло. Она склонялась пониже и, думая о своем, острее, чем всегда, испытывала стыд за то, какой стала. Наконец сон у него проходил — открывал глаза и с радостью тянулся к ней, сильно, чуть не до отталкивающей боли, обвивал ручонками.

Да, Венка очень любил свою мать. Сразу же забывался у нее на груди, заново обретая душевную устроенность и покой.

На материнской свадьбе ему выделили место рядом с какой-то тетей возле тарелки с пышным рыбьим пирогом. В другой раз он расправился бы с ним в два счета, а тогда ел и не ел — куски застревали в горле.

В подсобке кают-компании Венка покрыл краской подволок, перелез к дальней переборке — в глухой угол. Потому не разобрал, какую сыграли тревогу.

Все выбежали на подветренный борт. Аварийщики в противогазах спустились в рефрижераторный отсек — на помощь вахте. Заменили неисправный вентиль. А Кузьма Никодимыч спохватился: