Гуттиэре еще раз оглянулась на море и, опираясь на руку Ольсена, направилась к городу.

Сальватор отбыл срок наказания, вернулся домой и снова занялся научной работой. Он готовится к какому-то далекому путешествию.

Кристо продолжает у него служить.

Зурита обзавелся новой шхуной и ловит жемчуг в Калифорнийском заливе. И хотя он не самый, богатый человек в Америке, но все же он не может пожаловаться на свою судьбу. Концы его усов, как стрелка барометра, показывают высокое давление.

Гуттиэре развелась с мужем и вышла замуж за Ольсена. Они переселились в Нью-Йорк и работают на консервном заводе. На побережье Ла-Платского залива никто не вспоминает «морского дьявола».

Лишь иногда в душные ночи старые рыбаки, услышав в ночной тиши неведомый звук, говорят молодым:

– Вот так трубил в раковину морской дьявол, – и начинают рассказывать о нем легенды.

Только один человек в Буэнос-Айресе не забывает Ихтиандра. Все мальчишки города знают старого, полупомешанного нищего индейца.

– Вот идет отец морского дьявола!

Но индеец не обращает внимания на мальчишек.

Встречая испанца, старик каждый раз оборачивается, плюет ему вслед и ворчит какое-то проклятие.

Но полиция не трогает старого Бальтазара. Его помешательство тихое, он никому не причиняет вреда.

Только когда на море поднимается буря, старый индеец приходит в необычайное беспокойство.

Он спешит на берег моря и, рискуя быть смытым водой, становится на прибрежные камни и кричит, кричит день и ночь, пока не утихнет буря:

– Ихтиандр! Ихтиандр! Сын мой!..

Но море хранит свою тайну.

Ариэль сидел на полу возле низкого окна своей комнаты, напоминающей монашескую келью. Стол, табурет, постель и циновка в углу составляли всю мебель.

Окно выходило во внутренний двор, унылый и тихий. Ни кустика, ни травинки – песок и гравий, – словно уголок пустыни, огороженный четырьмя тюремными стенами мрачного здания с крошечными окнами. Над плоскими крышами поднимались верхушки пальм густого парка, окружавшего школу. Высокая ограда отделяла парк и здания от внешнего мира.

Глубокая тишина нарушалась только скрипом гравия под неторопливыми шагами учителей и воспитателей.

В таких же убогих, как и у Ариэля, комнатах помещались воспитанники, привезенные в мадрасскую школу Дандарат со всех концов мира. Среди них были и восьмилетние и взрослые девушки и юноши. Они составляли одну семью, но в их негромких и скупых словах, в их глазах нельзя было заметить ни любви, ни дружбы, ни привязанности, ни радости при встрече, ни горя при разлуке.

Эти чувства с первых же дней пребывания в школе искоренялись всеми мерами воспитателями и учителями: индусами-браминами, гипнотизерами и европейцами, преимущественно англичанами, – оккультистами новых формаций.

На Ариэле была туника – рубашка с короткими рукавами из грубой ткани. На ногах не было даже сандалий.

Это был рослый светловолосый юноша лет восемнадцати. Но по выражению лица ему можно было дать иногда и меньше: светло-серые глаза смотрели с детским простодушием, хотя на высоком лбу уже намечались легкие морщинки, как у человека, который немало пережил и передумал. Цвет его глаз и волос указывал на европейское происхождение.

Лицо Ариэля с правильными англосаксонскими чертами было неподвижно, как маска.

Он безучастно смотрел в окно, как смотрит человек, погруженный в глубокое размышление.

Так оно и было: наставник Чарака-бабу заставлял Ариэля по вечерам подводить итоги дня – вспоминать все события, происшедшие от восхода до захода солнца, проверять свое отношение к ним, проверять свои мысли, желания, поступки. Перед отходом ко сну Ариэль должен был давать отчет – исповедоваться перед Чаракой.

Заходящее солнце освещало кроны пальм и облака, быстро летящие по небу. Дождь только что прекратился, и со двора в келью проникал теплый влажный воздух.

Что же случилось за день?

Проснулся Ариэль, как всегда, на рассвете. Обмывание, молитва, завтрак в общей столовой. На толстом деревянном подносе подавали лучи – лепешки из муки, совершенно несъедобные жареные земляные орехи и воду в глиняных сосудах.

Воспитатель Сатья, как всегда, переводя тяжелый взгляд с одного воспитанника на другого, говорил им, что едят они бананы, вкусные рисовые лепешки с сахаром и пьют густое молоко. И школьники, поддаваясь внушению, с удовольствием съедали все поданные кушанья. Только один мальчик-новичок, еще не подготовленный к массовому гипнозу, спросил:

– Где же бананы? Где рисовые лепешки?

Сатья подошел к новичку, приподнял за подбородок его голову и повелительно сказал, строго посмотрев в глаза:

– Спи! – И повторил внушение, после чего и этот мальчик стал с аппетитом есть жесткие орехи, принимая их за бананы.

– А ты почему надела шарф? – спросил другой наставник, худой индус с черной бородой и бритой головой, обращаясь к девочке лет девяти.

– Холодно, – ответила она, зябко пожимая плечиками. Ее лихорадило.

– Тебе жарко. Сними сейчас же шарф!

– Уф, какая жара! – воскликнула девочка, снимая шарф, и провела по лбу рукой, как бы вытирая выступивший пот.

Сатья нараспев начал читать поучение: воспитанники должны быть нечувствительны к холоду, жаре, боли. Дух должен торжествовать над телом!

Дети сидели тихо, движения их были вялы, апатичны.

Вдруг тот самый мальчик, который в начале завтрака спросил: «Где же бананы?» – вырвал у соседа кусок лучи и, громко засмеявшись, засунул его в рот.

Сатья одним прыжком очутился возле ослушника и дернул его за ухо. Мальчик громко заплакал. Все дети словно окаменели перед таким неслыханным нарушением дисциплины. Смех и слезы беспощадно искоренялись в этой школе. Сатья схватил одной рукой мальчика, другой – широкий сосуд. Мальчик совсем затих, только руки и ноги его дрожали.

Ариэлю стало жалко новичка.

Чтобы не выдать своих чувств, он опустил голову. Да, ему было очень жалко этого восьмилетнего малыша. Но Ариэль знал, что, сочувствуя товарищу, он совершает большой проступок, в котором должен покаяться своему воспитателю Чараке.

«Покаяться ли?» – мелькнула мысль, но Ариэль подавил ее. Он привык к осторожности, скрытности даже в своих мыслях.

По приказу Сатьи слуга увел мальчика с сосудом на голове. Завтрак был закончен в полном молчании.

В этот день после завтрака должны были уехать несколько юношей и девушек, окончивших школу.

Ариэль чувствовал скрытую симпатию к уезжавшему темнокожему, большеглазому юноше и стройной девушке и имел основание предполагать, что и они также дружески относились к нему. Несколько лет совместного пребывания в Дандарате связывали их. Но свои чувства они прикрывали маской холодности и равнодушия. В редкие минуты, когда глаза надзирателей и воспитателей не следили за ними, тайные друзья обменивались одним красноречивым взглядом, иногда рукопожатием – и только. Все трое хранили свою тайную дружбу – единственное сокровище, которое согревало их юные сердца, как маленький цветок, чудом сохранившийся в мертвой пустыне.

О, если бы воспитатели проникли в их тайну! С каким ожесточением они растоптали бы этот цветок! Под гипнозом они заставили бы признаться во всем и внушением убили бы и это теплое чувство, заменив его холодным и безразличным.

Прощание произошло во дворе возле железных ворот. Не глядя друг на друга, уезжающие сказали ледяным тоном:

– Прощай, Ариэль!

– Прощай, прощай! – И разошлись, даже не пожав рук.

Опустив голову, Ариэль направился в школу, стараясь не думать о друзьях, подавляя чувство печали, – для тайных мыслей и чувств будет время глубокой ночью. Об этих думах и чувствах он не скажет никому даже под гипнозом! И в этом была самая последняя глубокая тайна Ариэля, о которой не догадывались даже хитрый Чарака и начальник школы Бхарава.