Записка.

Записка.

Вы почти сосватались, Лионель, и потому, мне кажется, будет благоразумно, если мы возвратим друг другу наши старинные письма и портреты.

Теперь сделать это легко. Случай сблизил нас. После десяти лет, проведенных нами в разных сторонах, мы опять живем только в нескольких милях друг от друга. Мне сказывали, что вы бываете иногда в Сен Совёре.

Я проживу здесь не более восьми дней и надеюсь, что в течение этой недели вы найдете свободную минуту приехать сюда с пакетом, которого у вас требую. Я живу в доме Эстабанета, подле самого водопада. Вы можете прислать ко мне человека, которого изберете для такого поручения, и он доставит вам пакет, уже приготовленный мною.

Ответ на записку.

Пакет, который вы приказываете переслать к вам, готов.

Не могу не быть благодарным за вашу ко мне доверенность. Вы не сомневались, что пакет этот всегда со мной, и что я могу возвратить его вам, когда бы вы ни вздумали его потребовать.

Но неужели должен я сам привезти этот пакет в Сен Совёр, для того только, чтобы поручить там доставление его другому? Если вам не угодно позволить мне насладиться счастьем свидание с вами, то для чего же ехать мне самому, и подвергать себя тяжкой грусти – быть так близко подле вас и не видать вас? Не лучше ли будет поручить пакет верному человеку, который доставил бы его к вам прямо из Баньера в Сен Совёр?..

Ожидаю приказаний ваших, и каковы бы они ни были – покорюсь им безусловно.

Еще записка.

Я знала, что мои письма с вами, но знала это только потому, что мой двоюродный брат Генрих, видевший вас в Баньере, сказывал мне, будто слышал это от вас. Радуюсь, что Генрих, который, как все повесы, часто лжет, на этот раз не обманул меня.

Прошу вас самого привезти пакет в Сен Совёр. Таких посылок нельзя поручать человеку постороннему, и тем более здесь, в горах, наполненных контрабандистами; они грабят все, что попадется им под руку. Уверена, что вы мужественно защитите вверенный вам залог, и потому могу быть спокойной.

Я не предлагала вам свидания: для чего было делать еще более неприятной и без того тяжелую обязанность, какую возлагаю на вас? Но мне кажется, что вы желаете свидания со мной, и я охотно соглашаюсь доставить вам это, хоть и весьма слабое, вознаграждение.

Боясь однако же лишить вас драгоценного времени в напрасной поездке, назначаю вам день, когда вы можете застать меня дома: будьте в Сен Совёре 15 числа, в 9 часов вечера. Приходите прямо ко мне и велите моей арапке сказать о вашем прибытии; я немедленно явлюсь. Мой пакет будет готов.

Прощайте.

Эта вторая записка была весьма неприятна Лионелю: она застала его среди приготовлений к поездке в Люшон. Прекрасная мисс Эллис, почти невеста его, назначала его своим провожатым. Прогулка обещала ему много наслаждений. На водах общественные забавы почти всегда удаются, именно потому, что они составляются скоро, и нет времени их приготовить. Жизнь пролетает там в удовольствиях и нечаянностях, а беспрестанное появление новых лиц придает какое-то разнообразие всем праздникам и собраниям.

Лионель весело жил на пиренейских водах, так весело, как только порядочному англичанину позволено быть веселым. Кроме того, он был страстно влюблен в роскошный стан и богатое приданое мисс Эллис, и теперь, когда мисс Эллис как нарочно выписала из Тарба прекрасного, смирного наваррского коня и хотела пощеголять им перед всеми, отсутствие его на прогулке могло быть пагубно его выгодному сватовству. Положение Лионеля сделалось затруднительно. Он не знал, что ему делать, и решился обратиться к другу своему Генриху.

Стараясь заставить беспечного повесу выслушать его со вниманием хоть несколько минут, Лионель начал тем, что стал с ним ссориться.

– Ветреник, болтун, – закричал он, – надобно было тебе рассказывать твоей кузине, что письма ее теперь у меня! Ты точно какой-нибудь глупый ручей, который разливается при малейшей прибыли воды. Ты бочка Данаид, в которой ничто не может удержаться...

– Прекрасно, Лионель, прекрасно! – вскричал молодой повеса. – Я люблю видеть тебя сердитым. Гнев придает тебе что-то поэтическое... В эти минуты ты настоящий поток красноречия, метафор, аллегорий...

–      Мне вовсе не до смеха. Знаешь ли ты, что мы не едем в Люшон?

– Не едем? Кто это сказал?

– Я говорю тебе это. Мы, то есть я и ты, не поедем.

– Говори про себя, как тебе угодно, а что касается меня – я слуга покорный и еду.

– Я не еду, и ты не поедешь. Генрих, ты сделал страшную ошибку и должен ее поправить. По твоей милости я теперь в хлопотах, и совесть велит тебе помочь мне. Ты обедаешь со мной в Сен Совёре.

– Ни за что в свете! – вскричал Генрих. – Со вчерашнего вечера я влюблен по уши в маленькую провансалку, над которой еще вчера поутру так жестоко смеялся. Она поедет на моем коне и заставит треснуть с досады твою длинную мисс Маргариту Эллис.

– Послушай, Генрих, – сказал Лионель торжественным голосом, – друг ли ты мне?

– Разумеется, что друг, да к чему разнеживать меня нашей дружбой? Очень хорошо вижу, что это предисловие.

– Выслушай меня, Генрих. Ты мне друг, ты радуешься всему, что может мне быть полезно, и я уверен, ты не простишь себе, если причинишь мне какой-нибудь вред, а еще более, если будешь виновником моего несчастья!

– О, в таком случае, клянусь честью... Да в чем дело?

– В том, Генрих, что ты, может быть, расстроишь мою свадьбу.

– Полно, что за вздор! Я сказал моей кузине, что ее письма теперь с тобой. Она требует их – что ж за беда? Какое право может иметь Лавиния на твою участь после десятилетнего взаимного забвения? Неужели ты до того самолюбив, что думаешь, будто она не утешилась еще в твоей неверности? Полно, Лионель! Поверь мне, что на прошедшее давно уже сыскалось доброе лекарство – время!

Генрих небрежно поправил свой галстук и мельком взглянул в зеркало. Урок скромности, от шалуна, который был гораздо его тщеславнее, рассердил Лионеля.

– Я не позволю себе подобного замечания о Лавинии, – отвечал он, стараясь скрыть свою досаду. – Оскорбленное самолюбие никогда не заставит меня оклеветать сердца женщины, хотя бы я и не чувствовал уже к ней любви.

– Ты оказываешь большое великодушие, и, право, Лавиния должна быть тебе очень благодарна. Но послушай, Лионель: к чему мы все это говорим, и чего ты от меня хочешь? Вчера, казалось мне, ты был очень равнодушен к воспоминанию о старинной своей любви; ты стоял на коленях пред блистательной мисс Эллис. Сегодня совсем другое: ты, кажется, не расположен шутить прошедшим, и вместо того, чтобы ехать в Люшон, хочешь отправиться в Сен Совёр... Скажи мне, сделай милость: которую же ты любишь и на ком ты хочешь жениться?

– Я женюсь на мисс Маргарите Эллис, если только это будет тебе угодно.

– Мне?

– Да, тебе. Ты один можешь спасти меня. Вот, прочти эту записку, которую пишет мне Лавиния... Прочитал? Теперь, видишь ли, что я должен решиться на что-нибудь одно: мне пришлось выбирать Люшон или Сен Совёр; девушку, которую я должен заставить меня любить, или женщину, которую должен утешить в прошедшем.

– Извини, – отвечал ему Генрих, – но твое положение совсем не отчаянное. Сто раз говорил я тебе, что Лавиния свежа, как горный цветок; прекрасна, как роза; жива, как птичка небесная. Она весела, любит наряды, не прочь от кокетства. И если она хочет тебя утешить, я согласился бы целую жизнь горевать, по-твоему?

– Ты напрасно думаешь расшевелить мое самолюбие, Генрих. Я рад слышать все, что ты сказал. Но сделай милость, не можешь ли ты объяснить мне странную прихоть Лавинии: с чего вздумалось ей назначать мне свидание?

– Тут нечего много ломать голову, – отвечал Генрих. – Разве не видишь, что сам ты во всем виноват? Лавиния вовсе не требовала свидания с тобой – я в этом уверен, и вот почему: когда я говорил ей о тебе, когда спрашивал, не бьется ли у нее сильнее сердце при встрече на дороге от Сен Совёра в Баньер кавалькады всадников, в числе которых можешь быть ты, она отвечала мне рассеянно – «Да, может быть, сердце мое и забилось бы сильнее, если б я встретила его». И последнее слово этой ласковой фразы было затянуто самым поэтическим зевком. Да, да, Лионель, не кусай себе губ – она зевнула, так мило, так очаровательно, а у женщин это почти всегда значит самую верную холодность и самое решительное равнодушие. Вместо того, чтобы воспользоваться таким прекрасным расположением Лавинии, ты не мог отказаться в письме своем от унылой фразы. Верный всегдашней привычке отставленных любовников, хоть и очень доволен такой отставкой, ты пустился в элегию и принялся за плачевный тон – ты прикинулся оплакивающим невозможность видеть ее, вместо того, чтобы сказать ей прямо и откровенно, что ты чрезвычайно благодарен ей за это...

–      Таких дерзостей я не позволю себе, да и мог ли я предвидеть, что она примет за чистую монету пустые слова, вынужденные приличием?

– О, я знаю Лавинию – это хитрость в ее роде...

– Хитрость и злость женщины! Но нет – Лавиния всегда была самое доброе, самое кроткое создание. Я уверен, что свидание это столь же неприятно ей, как и мне. Послушай, любезный Генрих, спаси нас обоих от этой беды: возьми пакет, поезжай в Сен Совёр, постарайся вразумить Лавинию, что мне нельзя...

– Оставлять мисс Эллис накануне свадьбы – не так ли? Прекрасная отговорка для соперницы! Нет, Лионель, это невозможно – ты сделал глупость и должен кончить. Если ты имел неосторожность десять лет сберегать портреты и письма оставленной тобою женщины, если ты сказал об этом такому болтуну, как я, и не мог воздержаться от нелепости прикидываться страстным в письме, которое должно было выражать только учтивость и хладнокровие, надобно тебе, волей или неволей, подвергнуться всем последствиям таких дурачеств. До тех пор, пока письма Лавинии в твоих руках, ты ни в чем не можешь отказать ей, и какое бы средство ни избрала она к получению их обратно, ты должен ей покориться... Делать нечего, Лионель: вели седлать своего Пегаса и отправимся – я еду с тобой. Во всем этом я также немного виноват, и ты видишь, шучу ли я, когда надобно поправить ошибку. Едем.