― Да, знаю,  ― вставила госпожа Тамар.  ― Вы очень хорошая, Марфа.

― Нет,  ― упрямо возразила та.  ― Чтоб вы знали, впервые я не прожарила голубей как следует.  ― Они были жесткие; но я... все у меня валилось из рук. Ведь я безгранично верю в Него, госпожа Тамар!

― Я тоже,  ― благоговейно ответила госпожа Тамар.  ― А что еще Он говорил, Марфочка? Что он говорил Марии? О чем учил?

― Не знаю,  ― ответила Марфа.  ― Я спросила Марию  ― да вы ведь знаете, какая она сумасбродная. «Я уже не помню, говорит, ей-богу, не могу тебе передать ни одного слова, но это было удивительно прекрасно, Марфа, и я безмерно счастлива...»

― Что ж, это стоит того,  ― согласилась госпожа Тамар.

Тут Марфа высморкалась, чтобы скрыть слезы, и сказала:

― Давайте, госпожа Грюнфельд, я перепеленаю вашего постреленка...

1932

И до Вифании дошел слух, что галилеянин схвачен и брошен в темницу.

Услыхав об этом, Марфа всплеснула руками и из глаз ее брызнули слезы.

― Видите,  ― сказала она,  ― я говорила! Зачем Он пошел в Иерусалим, зачем не остался здесь! Здесь бы никто не узнал о Нем... Он мог бы спокойно плотничать... устроил бы мастерскую у нас во дворике... 

Лазарь был бледен, и глаза его лихорадочно блестели.

― Это глупые речи, Марфа,  ― сказал он.  ― Он должен был идти в Иерусалим. Должен был восстать против этих... этих фарисеев и мытарей, должен был сказать им в глаза, что и как... Вы, женщины, не понимаете этого.

― Я понимаю,  ― тихо и страстно проговорила Мария.  ― И я знаю, что случится. Случится чудо. Он двинет пальцем – и стены темницы откроются... и все узнают Его, падут перед Ним на колени и будут кричать: «Чудо!»

― Как бы не так,  ― глухо ответила Марфа.  ― Он никогда не умел заботиться о себе. Ничего Он для себя не сделает, ничем себе не станет помогать. Разве что,  ― добавила она, широко раскрыв глаза,  ― разве что другие Ему помогут. Быть может, Он ждет, что Ему придут на помощь... все те, кто слышал Его... все, которым Он помогал... что они препояшут чресла мечами и прибегут...

― Конечно!  ― заявил Лазарь.  ― Вы не бойтесь, девушки, ведь за Ним  ― вся Иудея! Не хватает еще, чтобы... хотел бы я посмотреть... Марфа, собери вещи в дорогу. Пойду в Иерусалим.

Мария поднялась.

― Я тоже иду с тобой. Хочу видеть, как раскроются стены темницы, и Он явится в  небесном сиянии... Марфа, это будет великолепно!

Марфа хотела что-то сказать, но промолчала.

― Идите, дети,  ― проговорила она.  ― Кто-то должен остаться стеречь дом... и кормить кур и коз... Сейчас я приготовлю вам одежды и хлебцы на дорогу. Я так рада, что вы там будете.

Когда она вернулась, раскрасневшись от кухонного жара, Лазарь был иссиня-бледен и встревожен. 

― Мне нездоровится, Марфочка,  ― буркнул он.  ― Как на улице?

― Очень тепло,  ― ответила Марфа.  ― Хорошо вам будет идти.

― Тепло, тепло,  ― возразил Лазарь.  ― Но там, на холмах Иерусалима, всегда дует холодный ветер.

― Я приготовила тебе теплый плащ,  ― сказала Марфа.

― Теплый плащ...  ― недовольно пробормотал Лазарь.  ― Вспотеешь в нем, потом обдует холодом, и готово! Ну-ка, пощупай, нет ли у меня жара? Не хотелось бы мне заболеть в дороге... на Марию надежда плохая... А какой Ему будет от меня толк, если я, например, заболею?

― У тебя нет жара,  ― успокаивала его Марфа, думая про себя: «Боже, какой стал Лазарь странный с тех пор... с тех пор, как воскрес из мертвых!»

― Тогда меня тоже продуло, когда... когда я так сильно занемог,  ― озабоченно произнес Лазарь; он не любил упоминать о своей смерти.  ― Знаешь, Марфочка, с той поры мне все что-то не по себе. Путешествие, волнение,  ― нет, это не для меня. Но я, конечно, пойду,  как только меня перестанет знобить.

― Я знаю, что пойдешь,  ― с тяжелым сердцем сказала Марфа.  ― Кто-то должен прийти Ему на помощь; ты ведь помнишь.  ― Он тебя... исцелил,  ― нерешительно добавила она, ибо и ей казалось неделикатным говорить о воскресении из мертвых.  ―  Знаешь, Лазарь, когда вы Его освободите, ты сможешь попросить, чтоб Он помог тебе –  если станет нехорошо... 

― Это верно,  ― вздохнул Лазарь.  ― Но что, если я туда не дойду? Что, если мы придем слишком поздно? Надо взвесить все возможности. И вдруг в Иерусалиме что-нибудь произойдет? Марфа, ты не знаешь римских воинов. О боже, если бы я был здоров!

― Но ты здоров, Лазарь,  ― с усилием произнесла Марфа.  ― Ты должен быть здоров, если Он тебя исцелил!

― Здоров,  ― с горечью протянул Лазарь.  ― Мне-то лучше знать, здоров я или нет. Скажу только, что с тех пор мне и минуты не было легко... Нет, нет, я Ему страшно благодарен за то, что он меня... поставил на ноги, не думай, Марфа. Но кто однажды познал это, как я, тот... тот... – Лазарь содрогнулся и закрыл лицо.  ― Прошу тебя, Марфа, оставь меня теперь; я соберусь с силами... только минутку... это, конечно, пройдет.

Марфа тихонько села во дворе; она смотрела в пространство сухими неподвижными глазами; руки ее были сложены, но она не молилась. Подошли черные курицы, поглядывая на нее одним глазом; но Марфа, против ожидания, не бросила им зерен, и они ушли подремать в полуденной тени.

На порог с трудом выбрался Лазарь, смертельно бледный, стуча зубами.

― Я... я не могу сейчас, Марфа,  ― запинаясь, выговорил он.  ― А мне так хотелось бы  пойти... может быть, завтра...

У Марфы сжалось сердце.

― Иди, иди, ляг, Лазарь,  ― с трудом вымолвила она.  ― Ты... ты не можешь никуда идти!

― Я бы пошел,  ― трясясь в ознобе, сказал Лазарь,  ― но если ты так думаешь, Марфочка... Может быть, завтра... Ты ведь не оставишь меня одного? Что я тут буду делать один!

Марфа поднялась.

― Иди, ложись,  ― проговорила она своим обычным грубым голосом.  ― Я останусь с тобой.

В это время во двор вышла Мария, готовая отправиться в путь.

― Ну, Лазарь, пойдем?

― Лазарю нельзя никуда,  ― сухо ответила Марфа. – Ему нездоровится.

― Тогда я пойду одна,  ― с глубоким вздохом молвила Мария.   ― Увидеть чудо.

Из глаз Лазаря медленно текли слезы.

― Мне очень хочется пойти с ней, Марфа, но я так боюсь... еще раз умереть!

1932

...Что я против Него имею? Я вам скажу прямо, сосед: против Его учения я не имею ничего. Нет. Как-то слушал я Его проповедь и, знаете, чуть не стал Его учеником. Вернулся я тогда домой и говорю двоюродному брату, седельщику: надо бы тебе Его послушать; Он, знаешь ли, по-своему пророк. Красиво говорит, что верно, то верно; так за душу и берет. У меня тогда в глазах слезы стояли, и больше всего мне хотелось закрыть свою лавочку и идти за Ним, чтобы никогда уже не терять из виду. «Раздай все, что имеешь,  ― говорил Он,  ― и следуй за мной. Люби ближнего своего, помогай бедным и прощай тем, кто тебя обидел», и все такое прочее. Я простой хлебопек, но когда я слушал Его, то, скажу вам, родилась во мне удивительная радость и боль,  ― не знаю, как это объяснить: тяжесть такая, что хоть опускайся на колени и плачь,  ― и при этом так чудно и легко, словно все с меня спадает, понимаете, все заботы, вся злоба. Я тогда так и сказал двоюродному брату ― эх, ты, лопух, хоть бы постыдился, все сквернословишь, все считаешь, кто и сколько тебе должен, и сколько тебе надо платить: десятину, налоги, проценты; роздал бы ты лучше бедным все свое добро, бросил бы жену, детей, да и пошел бы за Ним...

А за то, что Он исцеляет недужных и безумных, за это я тоже Его не упрекну. Правда, какая-то странная и неестественная сила у Него; но ведь всем известно, что наши лекари  ― шарлатаны, да и римские ничуть не лучше наших; денежки брать, это они умеют, а позовите их к умирающему  ― только плечами пожмут да скажут, что надо было звать раньше. Раньше! Моя покойница жена два года страдала кровотечением; уж я водил-водил ее по докторам; вы и представить себе не можете, сколько денег выбросил, а так никто и не помог. Вот если б Он тогда ходил по городам, пал бы я перед Ним на колени и сказал бы: Господи, исцели эту женщину! И она дотронулась бы до Его одежды  ― и поправилась бы. Бедняжка такого натерпелась, что и не расскажешь... Нет, это хорошо, что Он исцеляет больных. Ну, конечно, лекаришки шумят, обман, мол, это и мошенничество, надо бы запретить Ему и все такое прочее; да что вы хотите, тут столкнулись разные интересы. Кто хочет помогать людям и спасать мир, тот всегда натыкается на чей-нибудь интерес; на всех не угодишь, без этого не обходится. Вот я и говорю  ― пусть себе исцеляет, пусть даже воскрешает мертвых, но то, что Он сделал с пятью хлебами  ― это уж нехорошо. Как хлебопек, скажу вам  ― большая это была несправедливость по отношению к хлебопекам.