Тут Агафон сделал небольшую паузу и задумался. 

― Погодите,  ― заговорил он опять,  ― но только что из моих уст выскользнуло нечто такое, о чем я до сих пор не задумывался. Я коснулся трех понятий  ― хитроумия, разума и мудрости. Сделал я это во гневе. Все три означают некую способность интеллекта. Я чувствую, они имеют совершенно разный смысл, но вряд ли смог бы сказать, чем они друг от друга отличаются. Простите, я тотчас вернусь к намеченным темам, только сначала попытаюсь объяснить эти три понятия.

Абсолютно ясно,  ― продолжал он, помолчав,  ― хитроумию противостоит глупость, в то время как противоположность разума  ― безумие. Но что является противоположностью мудрости? Бывают, господа, мысли, не имеющие ничего общего с хитроумием, эти мысли исполнены мудрости, поскольку они слишком благоразумны и просты. И притом почти безумны. Мудрость не схожа ни с хитроумием, ни с разумом. Мужи беотийские, в повседневной жизни вы, как говорят, черта лысого заботитесь об определении понятий и все-таки строго их различаете. Вы можете сказать о ком-нибудь, что это «хитроумный вор», но никогда не скажете «разумный вор» или даже «мудрый вор». Вы можете похвалить своего портного, мол, у него «разумные цены», но не скажете, что у него цены «мудрые». Тут явная разница, не позволяющая вам смешивать эти понятия.

Если вы скажете о крестьянине, что он хитроумен, то, очевидно, будете иметь в виду, что он умеет хорошо торговать на рынке. Если же скажете, что это разумный крестьянин, то этим хотите сказать, что он умеет толково вести хозяйство. А если назовете его «мудрым крестьянином», то, по всей вероятности, это будет означать, что он добродетелен, во многом сведущ и способен дать полный участия серьезный совет.

Или, предположим, хитроумный политик вполне может оказаться мошенником и нанести республике вред. Однако разумным политиком вы назовете только того, кто способствует общему благу и потому достоин похвал. Мудрый политик, господа,  ― и вы наверняка это чувствуете,  ― нечто совсем иное, такого политика называют «отцом родины» или как-нибудь в том же роде. Из всего сказанного вытекает, что в мудрости заключена какая-то особенная сердечность.

Если о ком-то скажут, что он хитроумный, речь будет идти о его примечательном свойстве. Все равно как если бы я, к примеру, сказал, что у пчелы есть жало или что у слона есть хобот. Совсем иной смысл я вложу в утверждение, что пчела трудолюбива или что слон  ― невероятно сильное животное. В этом уже заложено некое признание заслуг. Я могу уважать силу, но не могу уважать хобот. С таким же уважением я могу относиться к кому-то, признавая, что это разумный человек. Но если я скажу, что он  ― человек мудрый,  ― это будет, голубчики, уже совсем иное дело. Это  ― все равно, как если бы я сказал, что люблю его. Короче говоря, хитроумие  ― это дар или талант, разум  ― это достоинство или сила, а мудрость  ― добродетель.

Теперь я уже знаю, чем отличаются друг от друга три этих слова. Хитроумие часто бывает жестоким, коварным и эгоистичным, оно ищет в ближнем слабости, с тем, чтобы употребить их себе на пользу. Оно ведет к успеху.

Разум бывает жесток к людям, но справедлив в отношении их целей, он радеет об общей пользе, и если обнаружит в ближнем слабость или отсталость, старается устранить их назиданием или строгостью. Он ведет к восстановлению порядка.

Мудрость не может быть жестокой, ибо это  ― сама благожелательность и симпатия. Она даже не радеет об общей пользе, потому что слишком сильно любит людей, чтобы любить еще какую-то цель. Обнаружив слабость или убогость ближнего, она прощает слабость и любит эту убогость. Она ведет к гармонии.

Мужи беотийские, вы когда-нибудь слышали, чтобы «мудрым» называли человека несчастного? Или шутника? Или человека желчного и во всем разуверившегося? Скажите, почему принято, если не в философии, то, по крайней мере, в обыденной жизни называть «мудрым» человека, который менее прочих склонен к ненависти и которому хорошо живется на свете? Повторите про себя много-много раз слово «мудрость», повторяйте это слово в радости и печали, в минуты усталости, раздражения или нетерпения. Вы услышите в этом слове грусть, уже смешанную с чувством примирения, радость, отзывающуюся многократно нежным эхом, усталость, взывающую к новой деятельности, бесконечное терпение и всепрощение. И все это, друзья мои, составляет сладкое звучание, тоскующий голос мудрости.

Да, мудрость  ― это своего рода печаль. Человек может вложить весь свой разум в какое-то дело, может претворить его в жизнь своим трудом. Но мудрость всегда будет пребывать выше наших конкретных дел. Мудрый человек  ― это садовник, который унавоживает грядку или привязывает розы к подпоркам, а сам при этом думает о Боге. Его дела не смогут вместить и воплотить его мудрость. Разум проявляется в действии, мудрость ― в переживании.

Однако мудрые поэты и художники умеют включить в свое творчество и переживание. Они проявляют мудрость не в поступках, а непосредственно в переживании. В этом и состоит особая ценность искусства, и ничто на свете с ним не сравнится.

Надо же, я совсем отклонился от намеченной программы. Но что я могу еще добавить? Если мудрость заключена в переживаниях, а отнюдь не в мыслях, стоит ли тогда читать вам мой свиток?

1920

Дорогой Аристотель, мой великий и любимый учитель!

Долго, очень долго я не писал Вам, но, как Вы знаете, я был слишком занят военными делами. В походах на Гирканию, Дрангиану и Гедросию, в битвах за Бактрию[11] (11), во время перехода через Инд поистине не было ни времени, ни желания взяться за перо. Сейчас я уже несколько месяцев нахожусь в Сузах. Но и тут опять пришлось с головой погрузиться в дела правления, пришлось назначать чиновников и ликвидировать интриги и мятежи, так что до сегодняшнего дня не было возможности написать Вам о себе. Правда, из официальных сообщений Вы в общих чертах знаете о моей деятельности. Но моя преданность Вам и вера в Ваше влияние на просвещенные умы Эллады снова побуждают меня открыть сердце Вам, моему уважаемому учителю и наставнику.

Вспоминаю, как несколько лет назад (как давно это, кажется, было!) я над гробницей Ахилла сочинял Вам восторженное и сумасбродное письмо. Это было накануне моего похода в Персию, и я тогда клялся, что доблестный сын Пелея будет для меня образцом на всю жизнь. Я грезил о геройстве и славе. К этому времени за мной уже была победа над Фракией, и я думал, что веду своих македонцев и греков против Дария только затем, чтобы мы увенчали себя лаврами и были достойны своих предков, воспетых божественным Гомером. Могу сказать, что на высоте таких идеалов я был и в Херонее[12] (12), и возле Граника...[13] (13) Но сегодня я уже по-иному, политически, оцениваю значение своих тогдашних действий. Трезво смотря на вещи, надо сказать правду: нашей Македонии, плохо связанной с Грецией, постоянно грозила опасность с севера, со стороны варварской Фракии. Фракийцы могли напасть на нашу страну в любой неблагоприятный для нас момент, а греки воспользовались бы этим, чтобы, нарушив договор с нами, отделиться от Македонии. Необходимо было захватить Фракию, чтобы обезопасить наш фланг в случае измены Греции. Это была чисто политическая необходимость, дорогой Аристотель, но Ваш ученик тогда еще не сознавал этого и предавался мечтам об ахилловских подвигах.

После покорения Фракии наше положение изменилось: мы овладели всем западным побережьем Эгейского моря, вплоть до Босфора. Но нашему господству на этом море угрожала морская мощь Персии. Достигнув Геллеспонта и Босфора, мы очутились в опасной близости персидской сферы. Борьба между нами и Персией за Эгейское море и свободный проход через Проливы была неизбежна рано или поздно. На счастье, мы нанесли удар раньше, чем Дарий успел приготовиться. Я думал тогда, что иду по стопам Ахилла и, сражаясь во славу Греции, творю материал для новой «Илиады». В действительности, как я понимаю это сейчас, дело было просто в необходимости оттеснить персов от Эгейского моря. И я оттеснил их, дорогой учитель, оттеснил так основательно, что занял всю Вифинию, Фригию и Каппадокию, покорил Киликию и дошел до самого Тарса. Малая Азия стала наша. Не только старая эгейская лужа, но и весь берег Средиземного, или, как мы его называем, Египетского, моря был в наших руках.