Крики на улице росли. Завойко, выглянув в окно, увидел толпу, которая тесным кольцом окружила медленно едущую телегу. Впереди толпы адъютант Завойко, штурманский офицер Лопухов.

— Трифонова при-и-везли! — сказал заикающийся Гезехус.

За подводой шли не только зеваки, но и многие чиновники, забросившие ради такого события свои необременительные занятия.

Пока купца везли на боте по Пенжинской губе в Большерецк, он ухмылялся, чудил, похлопывал по плечу Лопухова. Сорил деньгами, смеялся, весело подмигивал командиру бота, приятелю, который не раз бывал в его хлебосольном и пьяном гижигинском доме.

Но когда Трифонова ссадили в Большерецке, связали и бросили на телегу под одобрительные крики камчадалов и русских поселенцев, он взбесился. Окладистая борода растрепалась и приняла дикий вид. Он не раз пробовал перекусить веревки белыми волчьими клыками.

Увидев в окне фигуру Завойко, Лопухов подбежал к зданию и стал навытяжку, с ног до головы покрытый дорожной пылью.

— Доставил-с, ваше превосходительство.

— Буянил?

— Вначале был тих, покорен. Полагал — пугаем. А когда убедился, такое вытворял, — Лопухов развел руками, — не поверите.

— Ладно. Развяжи его и веди ко мне. Судью кликни.

Трифонов тяжело ввалился в кабинет. Сверлил злыми глазами офицеров, избегая Завойко. Василий Степанович подошел к нему, спросил в упор:

— Укротили?

Купец угрюмо молчал.

— Эх ты, вепрь! Такое время настало, в России кровь православная льется, впору бы и тебе за ум взяться! Да куда там! Того и гляди, англичанину прислужишь, камчатские племена разбоем смутишь…

— Слышь-ка, Василь Степанович, — начал Трифонов полупочтительно, — ты меня перед миром не срами. Все старшой приказчик виноват, Козьма Скосырев. Каторжный он…

— Тебе пара.

— Не черни купеческого имени, — настаивал Трифонов. — Я тебя озолочу…

— Подлец ты, подлец! — невозмутимо ответил Завойко. — Тебе и невдомек, что не все то купить можно, что под богом живет.

— Все, Василь Степанович! Как есть все. — Он с тревогой посмотрел в нахмуренное лицо Изыльметьева, на окуляры Вильчковского, внутренне робея стольких незнакомых людей. — Тебя, может, и не куплю: ты характерный. Да ведь не тебе деньги даю, даю на капризы твои, на хозяйство. Хочешь, доставлю тебе сто лошадей, крепких, сибирских? Почту зимнюю за свой счет заведу… Тише Жерехова жить стану…

Вернулся Лопухов с Васильковым. Они остановились позади Трифонова.

Вильчковский поднял окуляры на лоб, уставился большими влажными глазами на Завойко и проговорил с явным интересом:

— Ишь ты, почту сулит… Полезное дело!

Ободренный Трифонов пообещал:

— Церковь новую поставлю!

— Не твоими руками церкви строить, душегуб! — И Завойко приказал полицмейстеру. — Увести его! В железа!

Трифонов побелел, затрясся, заговорил торопливо, сбивчиво:

— Гимназею построю!.. Нищих кормить буду…

— Тебе нищих плодить, а не кормить! — отрезал Завойко.

Купец долго цеплялся за косяк двери, ругался и норовил вырваться из рук казаков.

Когда наконец дверь за ним закрылась, Васильков сказал:

— Купец дело говорит, Василий Степанович. Лучше бы с пользой для края. В Иркутске непременно откупится.

— Мы его здесь судить будем.

— Невозможно-с! Купец первой гильдии, не подлежит-с. Только Иркутск и Санкт-Петербург.

— Тогда готовьте бумаги — и в Иркутск!

Судья с сожалением взглянул на губернатора.

— Напрасные усилия-с…

— Нет! — отрезал Завойко. — Бумаги! И в дорогу! Немедля в дорогу! Глядеть за ним, шельмой, в оба, не то отобьют: приказчик-то Скосырев бежал.

Подвода с Трифоновым тронулась к гауптвахте.

Протодиаконская октава Трифонова гремела на весь порт. Люди смеялись. Даже Чэзз, который обычно оказывал Трифонову знаки внимания, трясся от смеха, упершись покатой спиной в дверь своего магазина.

Отойдя от окна, за которым стихал шум, Завойко проговорил, будто извиняясь перед офицерами:

— Сколько лет терпели, подумать невозможно! А и без него не слаще будет. Не доставит купец хлеба — и люди остаются аки птицы небесные, не имея чего съесть. Но у птиц крылья, они долетят к пище, а человеку невозможно… Любите этой край, господа, — закончил он простодушно, — не хмурьтесь на него.

Экипаж торгового брига "Ноубль" принес в Петропавловск известие о скоплении больших неприятельских сил в Тихом океане. Из Большерецка, из Тигиля и Нижне-Камчатска тоже приходили тревожные слухи, их привозили иностранные китобои, плававшие у восточного и западного побережья полуострова. Слухи множились. В воображении служилого люда и чиновников небольшие неприятельские отряды, замеченные в Ванкувере, на Сандвичевых островах и в океане, вырастали в грозные эскадры. Жены рыбаков и поселенцев во всем находили дурные приметы: и в необычно буйном даже для Камчатки росте трав, и в том, что слишком рано отошла чавыча, что Авачинская и Жупановская горелые сопки и плоский Толбачек курились сильнее обычного и чаще погрохатывала, содрогаясь, гористая камчатская земля.

А в конце июля 1854 года жители поселка снова хлынули к причалам, — в малой бухте бросил якорь транспорт "Двина". Он привез из Иркутска партию сибирских стрелков в триста пятьдесят штыков, капитана второго ранга Александра Павловича Арбузова, назначенного помощником Завойко и командиром порта, и специалиста по крепостному строительству инженер-поручика Мровинского.

Стрелки, набранные из тринадцатого, четырнадцатого и пятнадцатого сибирских линейных батальонов, крепкие таежники, несмотря на тяжелый переход по Охотскому морю, держались бодро.

Прибытие "Двины" губернатор воспринял как последнее усилие Иркутска помочь ему. Теперь-то уж больше нечего и неоткуда ждать. Судьба, именно судьба, а не равнодушное начальство, уже одарила его нечаянной радостью: если бы не цинга, штормы и противные ветры, не видать бы ему "Авроры", с ее экипажем и артиллерией. Да и "Двина" на неизведанном пути от Шилки до озера Кизи, в опасном амурском лимане, рисковала немало, а вот пришла, на радость камчатцам!

На следующий день после прибытия "Двины" Завойко, Изыльметьев, Арбузов и Мровинский с небольшой группой офицеров осматривали окрестности Петропавловска. Завойко и Изыльметьев шли впереди: губернатор — в партикулярном платье, с непокрытой головой, капитан — в темном мундире, болтающемся на исхудавшем после болезни теле. За ними шел Мровинский, недовольный плохо проведенной ночью, вяло откликавшийся на обращения начальства, Тироль, Арбузов, командир "Двины" и кое-кто из местных чиновников.

Осмотр начали с северной окраины Петропавловска. Здесь, между склонами Петровской горы и оконечностью Николки, лежало Култушное озеро, отделенное от Авачинской губы песчаной косой. Между Николкой и Култушным озером в узком дефиле изгибалась грунтовая дорога. Она вела в глубь полуострова.

Серое небо нависло над портом. Туман окутал зыбким покровом озеро и Авачинскую губу. Он сблизил горы, и в это туманное утро казалось невероятным, чтобы неприятель, если он явится на Камчатку, решился напасть на город через узкое озерное дефиле. Тут намечалось сооружение батареи, уже названной Озерной.

— Еще пять лет назад Николай Николаевич Муравьев, посетив Петропавловск, указал на необходимость укрепления этого пункта, — сказал Завойко и обратился к Мровинскому с вопросом:

— Как вы полагаете?

Офицеры и чиновники, кто с интересом, а кто с притворной пристальностью, озирали местность.

— Если иметь в виду защиту этой дороги, — уклончиво ответил инженер, — артиллерийские позиции могут оказаться нелишними.

В тоне инженера не было ни уверенности, ни согласия. Он недовольно двигал широкими ноздрями, под которыми топорщились густые усы. При первом знакомстве губернатор показался ему суетливым, беспокойным человеком. Накануне, еще не умолкла барабанная дробь, пока стрелки сходили с "Двины" на берег, Завойко уже засыпал инженера вопросами и приглашал на ближайшую Кошечную батарею.