— Я думаю, что было бы трусостью бросить на произвол судьбы Петропавловск, — произнес он наконец.

Щеки его пылали. Он говорил о порте, а видел перед собой Настеньку, и Пастухову казалось, что капитан все понимает и в душе смеется над ним.

Капитан кивнул, соглашаясь с Пастуховым, и проговорил с непривычной для него злостью и раздражением:

— Разве не ясно, что "Аврора" никуда не может двинуться без нужных запасов провизии, с поредевшей командой! А люди рвутся бог знает куда. Все недостаток выдержки. И молодость, — добавил он примирительно.

Пастухов молчал.

— У вас какая-то радость?

Мичман глотнул слюну, поперхнулся.

— Неужели мать догадалась прислать письмо в Петропавловск? — Капитан выжидательно смотрел на него.

— Я полюбил… — сказал Пастухов, запинаясь и чувствуя, как пышет жаром лицо. — Полюбил девушку… хорошего друга…

Он собрался с силами и посмотрел в лицо капитану. Изыльметьев и не думал смеяться.

— Вас, кажется, зовут здесь Костенькой?

— Да…

— Это хорошо, — заметил Изыльметьев с неожиданной серьезностью. Значит, полюбились людям. Уверен, что это не помешает вам честно нести службу, и поздравляю вас.

— Спасибо! — Пастухов горячо пожал протянутую руку.

Изыльметьев перешел к делам.

— Силою обстоятельств "Аврора" прикована к одному месту. Возможно, что в военных действиях, если они произойдут, наш фрегат сыграет роль крупной батареи и встретит неприятеля при входе на внутренний рейд. Но экипаж не будет бездействовать. Мы даем орудия для многих батарей, артиллерийскую прислугу, стрелковые партии. Меняется и круг наших обязанностей. Наши интересы простираются теперь не от кормы до бушприта, а захватывают обширный район. Я нуждаюсь в офицере, который находился бы при мне, безотлагательно выполняя все мои поручения, бывал бы повсюду и наблюдал за ходом работ. Вы кажетесь мне человеком вполне подходящим для этой цели.

— Буду рад оправдать ваше доверие, Иван Николаевич.

Капитан предупредил строго:

— У вас не будет и часа свободного времени.

— Я готов!

Так Пастухов стал адъютантом Изыльметьева, проводя дни в окрестностях Петропавловска, на строительстве укреплений. В течение дня он не однажды встречался на батареях с Завойко и его помощниками — капитаном второго ранга Арбузовым, щеголеватым поручиком Гезехусом и расторопным адъютантом Лопуховым. И тут счастливая звезда не оставляла Пастухова: его любили все. Завойко был с ним ласков, Гезехус, Лопухов и даже вспыльчивый Арбузов охотно отвечали на вопросы мичмана, относились к нему с покровительственным дружелюбием. Мастеровые, матросы и сибирские стрелки любили молодого общительного офицера, всегда веселого и готового разделить чужое веселье.

Правда, он несколько дней сряду не виделся с Настей, но образ ее всегда стоял перед глазами Пастухова. И, странное дело, она казалась ему взрослее, чем была, добрая, сильная, способная поддержать и защитить его в случае нужды. Часто задумывался он над тем, как встретила бы Настеньку его мать, и приходил к заключению, что девушка показалась бы матери хорошей, заслуживающей любви.

Сооружение батарей двигалось медленно, хотя люди работали до изнеможения. Не хватало леса. Экспедиция Семена Удалого не дала результатов. Деревья, годные для постройки артиллерийских платформ и блиндажей, находились слишком далеко, их доставка требовала длительного времени и огромных усилий. Из соседних деревень камчадалы привезли немного старых бревен, но этого не хватало даже для платформ. Доставка леса затруднялась летним временем. Зимой бревна перевозились на собаках, а теперь их приходилось стаскивать к разным пунктам Авачинской губы и подгонять к порту.

Скрепя сердце Изыльметьев отдал распоряжение снять с "Авроры" несколько площадок и палубных надстроек. В глубине души он еще надеялся на чудо, которое выведет "Аврору" в море. Но когда начали снимать небольшую площадку с верхней палубы, а вслед за нею сносить по сходням и другое дерево, провожаемое грустными взглядами команды, он ощутил, что произошло нечто очень важное, до конца выяснившее место "Авроры" в кампании нынешнего года.

Особенных трудов стоила батарея номер два, у основания кошки, в том месте, где коса соединялась с берегом. Эта батарея с амбразурами на одиннадцать орудий возводилась на ровном месте и требовала большого количества леса, земли, фашин. Размах всего сооружения нетрудно представить себе, если принять во внимание, что расстояние между амбразурами сохранялось в три сажени, толщина бруствера — в двадцать один фут, а высота — в семь футов. Кошечная батарея могла бы считаться образцовой, найдись под руками лес для устройства блиндажей над орудиями. Но леса не оказалось, артиллерийская прислуга была открыта ударам сверху и могла сильно пострадать от действия бомбических пушек.

Вокруг Кошечной батареи, на ровной площадке между песчаной косой и небольшой горой Поганкой, откуда носили землю для засыпки фашин, лежали бревна и хворост; здесь суетились женщины, матросы, солдаты, занятые земляными работами и установкой орудий. Матросы в рабочих голландках таскали на спинах мешки из-под крупчатки, набитые землей и песком. Пушки, даже самые малые, двадцатичетырехфунтового калибра, весили больше ста пятидесяти пудов. Их подкатывали на бревнах.

Но были и тихие места. Одно из самых тихих — батарея номер три, Перешеечная, в седловине между Никольской горой и Сигнальной. Она представляла собой почти открытую площадку, упиравшуюся в невысокую земляную стену. Ее вырыли в мягком грунте, на возвышении, рассчитывая на то, что неприятелю невозможно будет стрелять по малой батарее иначе, как накренив суда, а это представлялось невероятным.

Пастухов, как адъютант капитана, находился в самой гуще событий и знал, что, несмотря на значительные трудности и недостаток необходимых материалов, люди работали дружно. Единственным человеком, за кем он наблюдал со смешанным чувством тревоги и любопытства, был капитан второго ранга Александр Павлович Арбузов, прибывший на транспорте "Двина" с партией сибирских стрелков.

В декабре минувшего года Арбузов был назначен помощником губернатора Камчатки, капитаном над портом Петропавловск и командиром сорок седьмого флотского экипажа. Человек немолодых лет, воинственной и решительной наружности, в которой неискушенный глаз Пастухова не замечал элементов аффектации, Арбузов плыл в Камчатку в полном сознании важности своей миссии.

Муравьев был весьма внимателен к нему во время плавания по Амуру, и Арбузов, сам редко делавший людям добро без особого умысла, заключил, что генерал-губернатор нуждается в нем, рассчитывает на него, а следовательно, не возлагает особых надежд на губернатора Камчатки Завойко.

Муравьев же, молча взиравший на берег Амура с капитанского мостика "Аргуни", представлялся Арбузову идеалом. Генеральский казачий мундир, блеск орденов, рука на перевязи, умные и резкие суждения, высокомерие и надменность в соединении с минутами полнейшего армейского панибратства приводили в восторг Арбузова, и по мере приближения к цели — устью Амура и сам он все более наполнялся самомнением, заносчивостью и горделивым презрением к людям, что, однако, не мешало ему искренне считать себя отцом "лихих солдатиков".

Арбузов пользовался любым поводом, чтобы напомнить о двадцати с лишним сражениях, в которых он принимал участие. Названия турецких фрегатов и корветов, потопленных Арбузовым, Тульча, Силистрия и другие пункты, бывшие свидетелями боевых подвигов капитана, непременно упоминались в речах офицера.

Встретившись с Муравьевым на Шилкинском заводе, Арбузов поспешил сообщить, что он обучает людей только что вводимым в войсках военным приемам.

— Прелюбопытно, — обронил равнодушно Муравьев. — Поотстали мы здесь, в медвежьем углу.

— Я научился этим военным движениям в Турции, у европейских инструкторов в 1848 году!

— Истинно русская черта: не пренебрегать даже уроками врага! Муравьев хитровато поглядывал на Арбузова, но капитану его взгляд казался веселым и одобряющим. — Каковы же эти движения?